Правда и ложь в истории великих открытий

МИФ О НАУЧНОЙ ОБЪЕКТИВНОСТИ

Серьезным недостатком Сноу можно считать то, что он не отличался научной беспристрастностью. Его собственные записи показывают, что он заранее был уверен в заразном характере холеры и в том, что она передается через питьевую воду, загрязненную фекальными выделениями. Как и его ученые противники, Сноу рассматривал имеющиеся у него данные сквозь призму собственных теоретических представлений.

Ранее мы говорили о том, что в последние несколько десятилетий в философии принято считать, что ученый изучает то или иное явление природы, руководствуясь уже готовой теорией. Это в основном происходит потому, что мир невероятно сложен, и наше восприятие всегда формируется под воздействием определенной теории, и по-другому быть не может. Единственной альтернативой комплексу уже сформировавшихся идей является неупорядоченный туман из обрывочных мыслей и впечатлений. Теории играют большую роль в установлении связей между явлениями, которые на первый взгляд никак не связаны. Без теоретической базы, позволяющей осмыслить наблюдения, многие важнейшие факты могут показаться несущественными и неважными. Например, археоптерикс, окаменелое «недостающее звено» между рептилиями и птицами, был обнаружен через два года после выхода книги Дарвина «Происхождение видов», и важность находки стала понятна лишь потому, что натуралисты тогда занялись поиском доказательств эволюции. Аналогичным образом основная заслуга Джона Сноу как ученого заключалась в правильном выборе нужного комплекса идей. Именно благодаря им ему и удались его блестяще задуманные исследования.

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ДЖОН СНОУ ОТЦОМ ЭПИДЕМИОЛОГИИ?

Теперь мы можем быть абсолютно уверены в том, что теория водопроводной колонки возникла у Сноу не потому, что он составил свою знаменитую карту. В отличие от того, что пишется в учебниках, Сноу решил, что вода из колонки является главным виновником вспышки холеры, еще за три месяца до появления его первой карты. Конечно, понимание диагностической ценности эпидемиологических карт приходило к нему не сразу, и поначалу он использовал их лишь как иллюстративный материал. В первом издании его знаменитой книги «О способах передачи холеры» нет ни одной карты. Создается впечатление, что титул «отца эпидемиологии» является самым неудачным аспектом мифа о Джоне Сноу. Мы уже знаем, что до того как он начал размышлять о заразных заболеваниях с точки зрения топографии (т. е. связывая распределение смертельных случаев с особенностями местной среды), ему пришлось изучить работы многих своих предшественников, живших в XVIII и XIX веках, и прежде всего труды Валентина Симена, Бенуастона де Шатонеф, Мишеля Шевалье, Уильяма Фарра, Джорджа Баска, Томаса Шаптера, Генри Купера и Джорджа Менденхолла. Если мы захотим найти истинного отца эпидемиологии, то на это звание может претендовать каждый из перечисленных ученых, но только не Сноу, у которого перед ними лишь одно преимущество — лучшая легенда.

Во Франции, где государство расходовало средства весьма бережно, и Бенуастон де Шатонеф, и Мишель Шевалье провели очень подробные эпидемиологические исследования. Работа, выполненная Шевалье в 1830-х годах, убедительно показала связь между болезнями и беднейшими районами Парижа. В Британии Уильям Фарр, один из самых известных специалистов в области прикладной статистики XIX века, осуществлял исключительно сложные комплексные эпидемиологические исследования начиная с 1840 года. Имея внушительную внешность и живой интеллект, Фарр использовал доступ к основным статистическим данным страны для обоснования миазматической теории. В статье 1852 года он показал наличие обратной корреляции между высотой над уровнем моря и вероятностью заражения холерой и убедительно доказал, что в низинных областях имеется больше органического вещества, способного передавать болезнетворные миазмы. Правда, в последующие годы он изменил свою позицию и стал страстным сторонником микробиологической теории, что, однако, не мешает нам восхищаться его первоначальной аргументацией.

И карту Джон Сноу использовал в эпидемиологических исследованиях не первым. В 1798 году американский врач Валентин Симен применил аж две карты Нью-Йорка для изучения смертности от желтой лихорадки. Для Симена, как и для всех его последователей, карта города с распределением смертельных случаев явилась хорошим подспорьем для подтверждения миазматических теорий распространения заболеваний. В 1849 году санитарный врач Генри Купер так же использовал карты, позволившие получить блестящие результаты при изучении вспышки холеры в Халле. Как он отмечал в докладе, сделанном в Лондонском статистическом обществе, «точки или темные отметки обозначают места, где была зарегистрирована холера… Плотное распределение этих точек показывает на места с наибольшей смертностью». Сразу после начала эпидемии в районе Голден-сквер тот же Генри Купер был приглашен для проверки страшных слухов — люди говорили, будто строительство новой канализации потревожило кладбище жертв эпидемии чумы, случившейся в 1665 году. Многие местные жители были убеждены, что при этом произошло выделение в атмосферу вредных газов через отверстия колодцев, расположенных по всей длине канализации. Купер тут же нарисовал карту смертности, которая оказалась первой картой района Голденсквер и Брод-стрит. Она показывала, что чем ближе оказывалось место к чумному могильнику, тем смертность от холеры была ниже. Он также обратил внимание на то, что канализация, проходившая поблизости от чумного могильника, устремлялась на север к Риджент-стрит, где признаков холеры совсем не наблюдалось. В отличие от Сноу Купер использовал карту смертности в качестве аналитического инструмента.

СНОУ — КОМПИЛЯТОР

До сих пор утверждалось, что канонизация таких личностей, как Сноу, ухудшает качество истории и искажает картину того, что происходит в науке. Но есть и еще одна проблема. Переоценка важности вклада давно почивших ученых сопряжено с неким риском: когда правда открывается, происходит то, что военные называют «обоюдными невосполнимыми потерями». Возьмем, например, специалиста по статистике и «измерителя умов» Сирила Бёрта. Данные, которые он накопил за все годы своих исследований IQ и наследственности, считались самыми авторитетными и убедительными. Но стоило ему умереть, и его тут же разоблачили как научного мошенника. Оказалось, он не только подделывал результаты, но и выдумал лаборантов, которые их якобы получали! Уважение к Бёрту растаяло стремительно и безвозвратно. И, хотя его реальная вина до сих пор не доказана, обвинения в его адрес позволили критикам наследственности усилить свои нападки на всю эту науку. Известный психолог Ганс Айзенк отмечал в автобиографии, что шумиха вокруг этого дела заставила «многих людей отказываться от любых теорий, если в них говорилось о наследовании интеллектуальных способностей человека». Мысль Айзенка понятна. Никого из почивших или живых не стоит возносить так высоко, чтобы их личная репутация становилась неотделимой от репутации целой области науки, в которой они работали.

Если мы согласимся с тем, что фигура одинокого гения почти всегда является невероятным преувеличением, то людей типа Джона Сноу следует воспринимать как действительно великих, хотя и сделавших лишь небольшой шаг вперед. Как только мы поймем, что огромных шагов почти никто не делает, у нас появится более реалистичное понимание того, что такое «величие» в науке. Между 1848 и 1855 годами Сноу посчитал правильной одну из существовавших тогда теорий холеры и стал изучать ее вспышки с помощью эпидемиологических инструментов. Ни его теория, ни его методология не отличались новизной. Но, поскольку нам удалось умерить наши ожидания, это и не так уж важно. Проведенный Сноу анализ эпидемии в районе Голден-сквер и еще в большей степени изучение водопровода в северной части Лондона являются ярким примером правильной компиляции теории и методологии. Трудно сказать, какое из его исследований оказало наибольшее влияние на современников, но, оценивая все, что он сделал, с позиций, принятых и в его время и сейчас, можно смело сказать — Сноу был исключительно талантливым и оригинальным исследователем.

Глава 7 «Священник, у которого был ключ» Грегор Мендель. Факты и вымысел

В 1900 году три биолога повторно открыли законы Менделя, в соответствии с которыми признаки организма определяются наследственными единицами, причем каждая единица присутствует либо в гамете, либо в сперме, либо в яйце, и, следовательно, в оплодотворенном яйце она присутствует дважды. По сути, это была атомная теория наследственности.

Джон Майнард Смит. «Нью-йоркское книжное обозрение» (21 декабря 2000 г.)

Гений Менделя — это не Божий дар. Он всего достигал тяжелым трудом. Но при этом у него было еще что-то, то вдохновение, которое помогало ему видеть результаты не так, как все остальные. Такое прозрение, пусть даже после продолжительного тяжелого монотонного труда, и сделало Менделя великим. Оно позволило ему совершить гениальное — предложить законы наследственности, которые легли в основу генетики.

Робин Хениг. Монах в саду (1999)

«Часто очень трудно определить, когда и где возникло новое направление в науке, однако генетика является исключением из правила — ее создал всего один человек, Грегор Мендель, изложивший принципы этой науки 8 февраля и 8 марта 1865 года в городе Брно». Такое гордое заявление сделал английский эволюционист сэр Гэвин Де Бир, когда «сливки» генетики отмечали рождение своей науки. Случилось это в апреле 1965 года, и все происходившее было пронизано особыми эмоциями и гордостью за генетику. Прошло сто лет с тех пор, как странный моравский монах опубликовал статью, которая произвела революцию в изучении наследственности. Де Бир был явно восхищен тем, как в небольшом монастырском саду Мендель самостоятельно обнаружил принципы наследственности, скрывавшиеся от всего мира тысячелетиями.

Тем не менее, сокрушался Де Бир, в жизни Менделя трагического было больше, чем славы. На его прекрасную статью современники не обратили никакого внимания, и только после его смерти люди осознали грандиозность его открытий. А затем последовал интеллектуальный взрыв, выдвинувший до того никому не известную науку о наследственности на самый передний край. Де Бир объяснил, что до повторного открытия идей Менделя наследственность рассматривалась как смесь из надуманных законов, случайных наблюдений, фольклора и эмпирических правил. Благодаря идеям Менделя родилась новая наука. Если, как утверждал Де Бир, значение гения определяется тем, насколько он опередил свое время, то для Менделя эта величина составляет 40 лет: его эпохальная статья впервые была опубликована в 1865 году, а по-настоящему оценена только в начала XX века.

В 1965 году отдать должное Менделю жаждали не только генетики. Его идеи придали новый импульс развитию эволюционной теории, и она обрела то, о чем мечтал Чарльз Дарвин, — убедительную теорию наследственности, которая придавала естественному отбору биологический смысл. Здесь, по мысли Де Бира, история биологии открылась с самой неожиданной стороны. Статья Менделя была опубликована почти в неизвестном австрийском журнале, поэтому Дарвин ее прочесть не смог. А вот если бы он это сделал, то теория эволюции получила бы генетическую основу на полвека раньше. Отмечая столетие генетики, американский историк Лорен Эйсли говорил примерно то же самое. Он назвал Менделя «священником, у которого оказались ключи от эволюции», и добавил, что из-за того, что Дарвин и Мендель «разошлись, как в ночном море корабли», биология долгое время пребывала в тупике, причем этого времени хватило, чтобы общество почти полностью утеряло веру в дарвинизм. «Ни один человек, любящий познание, не может допустить, чтобы эта история повторилась», — не без печали заключил Эйсли.