Правда о Бебе Донж

Франсуа смотрел на неё. Но видел только светлое пятно ее платья. Ему казалось, что только сейчас он начал узнавать свояченицу. Она никогда его не интересовала. Да и вообще, обращал ли он внимание на то, что не принадлежало ему, не касалось его непосредственно? Он всегда воспринимал ее как добрую подвижную девушку, которая курила сигареты и немного пронзительным голосом говорила обо всем подряд.

— Бебе уже тогда была замкнутой? — поколебавшись спросил он.

— Она всегда была одинаковой. В действительности, я ведь ее мало знаю. Для меня она была слишком маленькой… Она таскала у меня пудреницы, духи, кремы… У нее с раннего детства была страсть к своему туалету. Если ее не было слышно, то можно было с уверенностью сказать, что она заперлась в своей комнате и перед зеркалом примеряет платья или шляпы, которые брала у мамы или меня, переделывая их по-своему. Кроме этого, я не помню, чтобы она еще во что-то играла… У нее не было кукол. Не было и подружек.

Нужно сказать, что ей пришлось пережить тяжелый момент, когда сцены между родителями стали настолько частыми, что превратились в манию. А к тому же ее почти все время оставляли с нянями.

— Что случилось? — спросил Франсуа. Он почувствовал дрожь в голосе свояченицы.

— Неважно, теперь, если я об этом расскажу… Я только задаю вопрос, как так долго она могла держать это в себе? Я даже спрашиваю… Представь, что года четыре или пять назад… Не больше. Жак уже ходил сам. Она пришла к нам с сыном, а я в то время разбирала старые фотографии. Естественно, что я стала ей их по очереди показывать.

«Вспоминаешь Унтель? Я думала, что он больше…»

— Потом я нашла одну фотографию, на которой ей было тринадцать лет. На этом же снимке была одна из нянек, гречанка, имени которой не помню.

«Подумать только, какой ты была девочкой!» — кажется бросила я Бебе. Я видела, как она покраснела. Схватила фотографию и нервно ее разорвала.

— Что с тобой?

— Я не хочу вспоминать об этой девке.

— Она плохо с тобой обращалась?

— Если бы ты знала…

Я увидела, что Бебе стала ходить по комнате, ее губы горько сжались.

— Послушай, сегодня я могу тебе рассказать…

Бедная Бебе! Ее начало трясти.

— Дай мне сигарету. Не закрыть окно? Опускается туман…

Влажную траву окутывал пар и над землей образовалась как бы тонкая скатерть со своеобразными затяжками и разрывами.

— Не знаю, чтобы я сделала на ее месте, но думаю, что не убивалась бы. Тогда ей было всего двенадцать лет. Как обычно ее оставили дома с одной из нянек, а именно с этой гречанкой… Играя или по какой-то другой причине Бебе спряталась в белье. Немного позже гречанка вошла в комнату со своим любовником, полицейским, надеюсь, ты понимаешь, для чего? Представляю, как это на нее подействовало. Она не осмелилась закричать. Не осмелилась пошевелиться. В какой-то момент мужчина сказал:

— Мне кажется, что здесь кто-то есть…

Няня ответила:

— Если это малышка, тем хуже для нее. Она уже видела достаточно, так что нечего перед ней стесняться.

После этого Бебе несколько дней была больна. Но она ничего не сказала ни матери, ни кому-либо другому."

Почему Франсуа вспомнил ту сцену в Каннах, когда он направился к окну и закурил сигарету?

— Не знаю, что еще… — вздохнула Жанна. — Пойдем лучше спать.

— Побудь еще немного.

Голос Франсуа был сердечен. Он никогда еще не чувствовал такой близости со свояченицей. Ему казалось, что отныне у него появился друг.

— Обо мне она никогда тебе не говорила?

— В каком смысле?

— Не знаю… Она могла бы пожаловаться. Могла бы…

— Вы часто ссорились?

— Никогда.

Теперь Жанна задумалась.

— Любопытная эта разница между двумя братьями… Конечно, можно сказать о такой же разнице между двумя сестрами. У Бебе и у тебя вид счастливых людей, которые не усложняют себе существование. Зачем? Посмотри на меня и на Феликса. Мы вместе и мы довольны. А что было, если бы искали…

— Что? — спросил он тихо, так как она не закончила фразу.

— Ах, да разве я знаю!..

Она поднялась. Можно было сказать, что Жанна как будто пропиталась ночной влагой, и ночь проникла в них обоих какой-то таинственной тревогой.

— Зачем все время задавать вопросы? Мы делаем все возможное, как делали наши родители и будут делать наши дети. Ну! Поднимайся. Думаю, тебе лучше лечь в свою постель.

— Бебе была несчастна, — прошептал Франсуа, не двигаясь.

— Тем хуже для нее! Каждый сам строит свое счастье и свое несчастье…

— Или его строят другие…

— Что ты хочешь сказать? Это ты ее сделал несчастной? Это ты так говоришь из-за Ольги. Ты думаешь, что она поступила так, потому что узнала правду?

— Нет.

— Что тогда? Разве я спрашиваю Феликса после возвращения из деловой поездки, чем он там занимался? Я не хочу этого знать. Однажды я заявила ему: если я не вижу, значит я этого не знаю…

— Ты лжешь.

— Нет, не лгу!

Эти последние слова она буквально прокричала, топнув ногой.

— Ты прекрасно знаешь, что лжешь.

— Ну и что? А что будет, если… Скажи, Франсуа. Вот ты и Бебе. Вы задавали вопросы о самих себе, интересовались ли…

— Нет, точно нет!

— Почему точно?

— Бебе всегда жила одна…

— А разве все в мире не живут одни? Ну, пойдем. А то ты вдруг еще раз упадешь в обморок.

Она закрыла окно, повернула выключатель. Залитые светом, они избегали смотреть друг на друга.

— Тебе не надо принять перед сном таблетку? Уверен, что от горячего напитка тебе не станет лучше? Ну, хорошо! А вот и прислуга отправилась спать.

Она ходила по комнате, стараясь принять вид доброго ребенка.

— Вставай, Франсуа! Завтра…

— Что завтра?

Почему он тогда ощетинился, когда Бебе, почти покорно, во всяком случае робко, едва войдя в дом на набережной Таннёр, прошептала, глядя на портрет папаши Донжа с пышными усами:

— Я хотела бы знать твоего отца…

Это не было пустым словом. Бебе никогда не произносила напрасных слов, как ее сестра. И это было сказано не из вежливости.

Бебе пришла издалека и принесла с собой, в себе, немного от отца, который погряз в сложностях, немного от матери, — величественной необдуманности, немного Пера с праздниками и буднями.

Все восемнадцать лет ее мозг работал одиноко, и совсем одна она пыталась стереть мерзкое воспоминание о гречанке и полицейском, которые занимались любовью на столе для глажения белья.

Тогда, в Руаяне, она сразу поняла роль маленькой танцовщицы, Бетти или Дези. Она сказала ему об этом. Она искала не брака, как Франсуа думал с гордостью. Пример брака был у нее перед глазами. Не искала она и соединения, при воспоминании о котором она все еще бледнела.

Она вошла в дом на набережной Таннер с застывшей тревогой. Она вошла в него с человеком, который должен был всегда стать ее спутником. Она смотрела на стены, будто ощущая плотность воздуха, она пропиталась семейным запахом и прошептала у портретов: