Правда

— И как ты называешь этот новостной листок? — спросил он.

— Никак, — пожал плечами Вильям.

— Нужно придумать какое-нибудь название, — хмыкнул Боддони. — К примеру, что ты пишешь сверху?

— Обычно что-нибудь типа: «Глубокоуважаемому господину Такому-то». Ну и так далее, — сказал Вильям.

— Не пойдет, — покачал головой Боддони. — Нужно написать что-нибудь более массовое. Более энергичное.

— Может, «Анк-Морпоркские Сообщения»? — предложил Вильям. — Извините, но я не мастер придумывать названия.

Гунилла достал из кармана фартука маленький лоток и принялся набирать буквы из стоящего на столе ящика. Соединив их вместе, он мазнул надпись чернилами и отпечатал на листе бумаги.

Получилось… «Анк-Морпоркская пРавда».

— Немного напутал, — пробормотал Гунилла. — Что-то я сегодня рассеянный…

Он было потянулся к шрифту, но Вильям его остановил.

— Не знаю… — неуверенно произнес Вильям. — Оставь все как есть. Только «п» должна быть большой, а «р» — маленькой.

— И все? — удивился Гунилла. — Вот, получай. Ну, юноша, сколько экземпляров тебе нужно?

— Э… Двадцать? Тридцать?

— А может, пару сотен? — Гунилла кивнул на гномов, энергично выполнявших свою работу. — Если меньше, то отпечатную машину и трогать не стоит.

— Да ты что! Я даже представить себе не могу, что в городе найдется столько людей, готовых заплатить за это по пять долларов!

— Неужели? А ты спрашивай по полдоллара. Пятьдесят долларов получим мы, и ты — столько же.

— Ну и ну! Что, в самом деле? — Вильям недоверчиво уставился на сияющего гнома. — Но их ведь нужно еще продать. Это тебе не пирожки в лавке. Да, это никак не…

Он принюхался. У него вдруг начали слезиться глаза.

— О боги, — пробормотал он. — У нас вот-вот будет еще один посетитель. Я узнаю этот запах.

— Какой запах? — не понял гном. Дверь со скрипом открылась.

Запах Старикашки Рона мог послужить отдельной темой для беседы. Он был настолько сильным, что обрел собственную индивидуальность и заслужил написания с большой буквы. После мощного потрясения людские органы обоняния сдавались и переставали работать, словно бы лишались способности охватить этот Запах в полном объеме, как устрица не способна познать бескрайность океана. А через несколько минут у людей начинала плавиться сера в ушах и выгорали волосы.

Этот Запах развился до такой степени, что вел в некотором роде независимую жизнь: посещал театр или читал томики поэзии. Рон по всем статьям проигрывал собственному Запаху. Его Запах был выше классом.

Руки Старикашки Рона скрывались глубоко в карманах, но из одного кармана торчала веревка, вернее, несколько неумело связанных друг с другом обрывков веревки, которые заканчивались на шее маленького песика непонятно-серой расцветки. Возможно, этот песик был терьером. Но только возможно. Двигался песик прихрамывая и немного косо, словно бы пытался как можно незаметнее просочиться в этот мир. Его походка говорила о немалом опыте; этот пес давным-давно понял: куда чаще в тебя швыряются башмаками, чем мозговыми косточками. У него была походка пса, готового в любой момент сделать лапы.

Песик поднял на Вильяма покрытые коркой глаза и сказал:

— Гав.

Вильям вдруг понял, что должен как-то вступиться за человечество.

— Э-э… Приношу свои извинения за запах, — сказал он и посмотрел на песика.

— О каком запахе ты постоянно твердишь? — спросил Гунилла, на шлеме которого уже начали тускнеть заклепки.

— Он принадлежит… э… господину… э… Рону, — пояснил Вильям, по-прежнему не сводя с песика подозрительного взгляда. — Говорят, это что-то связанное с железами.

Он определенно видел эту дворнягу раньше. Этот пес всегда находился где-то рядом, бродил по улицам или сидел на перекрестке и наблюдал за течением жизни.

— И что ему нужно? — осведомился Гунилла. — Что-нибудь отпечатать?

— Вряд ли, — ответил Вильям. — Он в некотором роде нищий. Вот только из Гильдии Попрошаек его выгнали и обратно не пускают.

— А чего он молчит?

— Ну, обычно он просто стоит и ждет, пока ему что-нибудь не дадут, чтобы он ушел. Э-э… Ты слышал о таких специальных приветственных повозках? Которыми местные жители и торговцы приветствуют новых поселенцев?

— Да.

— Так вот это абсолютная противоположность данной традиции.

Старикашка Рон кивнул и протянул руку.

— Точняк, господин Прыщ. А я им говорил, меня на кривой не ого-го-го, дурни клятые, я им говорил. А не качелю я благородство, разрази их гром. Десница тысячелетия и моллюск. Вот фигня.

— Гав.

Вильям снова уставился на песика.

— Рык, — сообщил тот.

Гунилла поскреб в укромных уголках своей бороды.

— Вот что я заметил в этом городе, — произнес он. — Люди готовы покупать практически все, только вынеси это на улицу.

Он взял пачку новостных листков, еще не просохших после отпечатной машины.

— Эй, господин, ты меня понимаешь?

— Клятье.

Гунилла ткнул Вильяма локтем под ребра.

— Как ты думаешь, это значит «да» или «нет»?

— Вероятно, «да».

— Отлично. Слушай меня. Если ты продашь эти листки, скажем, по двадцать пенсов за штуку, можешь оставить себе…

— Эй, — перебил его Вильям. — Нельзя продавать их так дешево!

— Почему?

— Почему? Потому что… потому что… потому что тогда все смогут их читать, вот почему!

— Ну и хорошо, — спокойно сказал Гунилла, — Значит, все смогут заплатить по двадцать пенсов. В мире гораздо больше бедных, чем богатых, и с них куда проще получить деньги. — Он, поморщившись, посмотрел на Старикашку Рона. — Возможно, вопрос покажется тебе немного странным, но у тебя есть друзья?

— А я им говорил! Говорил! Разрази их гром!

— Наверное, есть, — ответил за нищего Вильям. — Он живет с группой… э… таких же горемык под одним из мостов. Ну, скорее не живет, а мыкается.

— Отлично, — кивнул Гунилла и помахал перед носом у Старикашки Рона свежим номером «Правды». — Можешь им передать: если они продадут эти листки по двадцать пенсов за штуку, то я позволю им оставить себе по целому звонкому пенни!

— Правда? А знаешь, куда ты можешь засунуть свой целый звонкий пенни? — вдруг спросил Рон.

— О, значит, ты все-таки… — начал было Гунилла. Вильям положил руку ему на плечо.

— Извини, погоди-ка минуту. Рон, что ты сейчас сказал?

— Клятье, — изрек Старикашка Рон.