Правила крови

Нам объяснили, что избирательный бюллетень считается недействительным, если какой-либо номер в нем встречается более одного раза или вообще отсутствует, а также если он неразборчивый или неоднозначный. Мысль о неоднозначности меня занимает, и, направляясь в комнату для голосования вместе с Лахланом, я строю предположения, сколько бюллетеней попадут в эту категорию, а в скольких окажутся пронумерованными все тридцать три кандидата.

Результаты голосования можно будет посмотреть в пятницу, в канцелярии Палаты и в библиотеке, но ради них я приходить не буду. Меня устроит и понедельник. Или даже следующая среда, когда наследственные пэры начнут голосовать за наследственных пэров, за тех семьдесят коллег, которые останутся. Внезапно я вспоминаю о мантии Генри.

— Как вы думаете, я смогу продать свою мантию? — спрашиваю я Лахлана.

— Понятия не имею, — отвечает он. — У меня уже есть одна. Ей двести лет, и она расползается по швам. Никто ее не купит.

Владеть древней мантией имеет смысл только в том случае, если она все время принадлежала вашей семье. Носить старое, потрепанное одеяние — это очень почетно. Когда королева приходила открывать сессию парламента, я видел юных пэров, гордо входивших в зал в побитых молью древних облачениях, на которых белый мех выглядел так, словно его жевала свора собак.

— Будущее у них одно, — печально произносит Лахлан. Он имеет в виду количество рядов горностаевого меха, в зависимости от ранга. — Все эти старые мантии отправятся на свалку, потому что ни у кого не будет права их носить. Останется компания из пожизненных баронов с двумя рядами кролика.

— Вас изберут, — говорю я ему, хотя сам совсем в этом не уверен. — Вы еще много лет будете приходить на официальное открытие сессии.

Он качает головой. Я уже несколько недель не видел его улыбки.

— Следующей будет одежда. Ставлю десять фунтов, что в две тысячи втором году никто больше не будет носить мантии.

Я принимаю пари, хотя думаю, что он прав. Пэры, не имеющие собственных мантий, берут их в аренду или напрокат в фирме «Ид и Ревенскрофф» на Ченсери-лейн. Стоимость проката превышает 100 фунтов, и я не мог бы себе этого позволить, не будь у меня мантии Генри. Продав свою, я на вырученные деньги смогу оплатить полет в Соединенные Штаты. Потом я вспоминаю, что не могу никуда лететь, поскольку нельзя оставлять Джуд. Вот что она имела в виду, когда говорила, что я не захочу уезжать. Тут она ошибалась — я хочу. Но не поеду. Останусь тут, потрачу вырученные за мантию деньги на что-нибудь красивое для Джуд и буду приучать себя к мысли, что я хочу этого ребенка, этот плод, еще пребывающий в утробе.

Моя добродетель вознаграждена. Я горд тем, что вел себя достойно и ни разу не запротестовал вслух. Компенсацией мне служит еще один факс от Джона Корри. В отличие от прошлого раза, когда Джуд носила его с собой, пока не вспомнила, что нужно отдать его мне, теперь она звонит с работы. Факс пришел несколько минут назад, и в нем сообщается, что Корри приезжает на конференцию по генной терапии. Кто-то из исследователей отказался, и он едет вместо него. Конференция в Лондоне. Может, мы увидимся?

Обычно я пригласил бы гостя сюда, на ленч или ужин. Но теперь не уверен, что могу это сделать. И уж точно не смогу после окончания этой, продленной сессии Парламента, что произойдет в следующий четверг. К официальному открытию следующей сессии, 17 ноября, меня уже изгонят отсюда. И вдруг я чувствую — хоть и понимаю, как это нелепо, — что стесняюсь признаться в этом Корри. Он не поймет. Я сам с трудом понимаю. Я пытался объяснить реформу таксистам; многие из них убеждены, что избавятся от всех пэров и заменят их ассамблеей, которая избирается всеобщим голосованием. Просто невероятно, но значительная доля населения никогда не слышала о пожизненных пэрах, и люди уверены, что в Верхней палате парламента заседают только мужчины, старые богатые землевладельцы с древней родословной, передающие титул и поместье старшему сыну. Джон Корри, естественно, мог слышать о лордах, но уж точно не о Палате лордов. Если я собираюсь пригласить его на обед, это должно быть, скорее всего, где-то поблизости от места проведения конференции.

Сегодня после обеда секретарь Палаты лордов объявляет результаты голосования, имена тех семидесяти пяти счастливчиков, которые сохранят свои места, вместе с пятнадцатью заместителями спикера, избранными на прошлой неделе. Граф Феррерс попал в их число, набрав 190 голосов, больше всех остальных; прошли также граф Ослоу, граф Рассел и леди Дарси де Кнайт. Манифест Лахлана Гамильтона, должно быть, произвел впечатление, или пэры оценили его упорный труд и постоянное присутствие на заседаниях, поскольку он тоже сохранил место, набрав 110 голосов, вполне достойный результат. Я поздравляю его, а Лахлан говорит, что жалеет, что я не выдвигал свою кандидатуру, поскольку набрал бы больше голосов, чем он.

Я договорился с Джулианом Брюэром о продаже своей мантии. Ему удалось выторговать 50 фунтов, указав — словно покупатель в магазине для бедных — на проеденную молью дырку в плече и на один из рядов горностая, выглядевший так, будто его грызли мыши. Брюэр заплатил мне наличными, и я иду домой через Бонд-стрит, где покупаю Джуд другую мантию, темно-синий шелковый халат; эта покупка полностью разрушает мой план, поскольку я плачу в пять раз больше, чем получил от Брюэра.

Когда я прихожу домой, Лорейн еще там, пылесосит гостиную. Она навела порядок в кабинете, несмотря на просьбу не прикасаться к бумагам на обеденном столе. Я снова разбрасываю бумаги по столу, а когда гул пылесоса стихает, набираю номер телефона, оставленный мне Джоном Корри. На часах половина третьего — в Филадельфии половина десятого утра. После трех гудков включается автоответчик. Я оставляю сообщение с просьбой перезвонить, что Корри и делает, в десять вечера. Я вручил Джуд новый халат и получил удовольствие, три часа созерцая ее, свернувшуюся калачиком на диване.

Опять фраза «Привет, кузен», которую мне трудно переварить. У него акцент выпускника Лиги плюща, американский эквивалент акцента нашей привилегированной частной школы и университетов Оксфорда и Кембриджа. Мысленно я вижу его: высокий, худощавый, мальчишеское лицо, очень короткая стрижка, бровей нет, очки, воротник с застегивающимися на пуговицы концами, куртка от Армани и синие джинсы. Но, скорее всего, он совсем не такой. Конференция начинается в понедельник, 15 ноября, а приедет он на день раньше, в воскресенье. Я спрашиваю, где это, и Корри отвечает, что в Лондоне, в Челмсфорде.

Я говорю, что приеду в Челмсфорд, в конференц-центр, который находится за чертой города, в местечке под названием Риттл. И тут же вспоминаю, что когда я буду ехать в поезде, начнется церемония официального открытия сессии Парламента, впервые за пятнадцать лет без меня (обычно я присутствовал на ней и при жизни отца).

У Джуд было кровотечение. Совсем чуть-чуть, и теперь уже все прошло. Однако ее все равно отвезли в больницу и продержали там всю ночь. Но я — с чем себя поздравляю — ни на секунду не обрадовался, ни разу не понадеялся, что эта беременность закончится так же, как предыдущая, а до нее — еще две. Главная причина, заставившая меня принять сторону Джуд, — ее страх, паника и горе, когда она хваталась за меня и кричала, словно ребенок в зоне военных действий. Потом, ожидая вызванную мной «Скорую помощь», Джуд стала абсолютно спокойной, заставляла себя — как она рассказывала потом — сохранить ребенка, убеждая себя, что если сильно хотеть, то это поможет и все будет хорошо.

Результаты ультразвука были удовлетворительными, и Джуд дали какой-то препарат, который якобы поможет предотвратить выкидыши, посоветовали отдыхать и принимать таблетки. Только она их не принимает, потому что боится эффекта талидомида. Когда Джуд была подростком, ее соседка, принимавшая талидомид, родила девочку без обеих рук. Рассказывая мне об этом, впервые за все время, Джуд вся дрожит, и у нее стучат зубы. И тут появляется Пол.

— Вы все время приглашали меня, — говорит он. — Ну вот, я принял ваше предложение и приехал на выходные.