Правила крови

Довольно жестоко сообщать такое сестре, если она раньше не знала о черствости отца. Генри умер в 1909 году, через полгода после Джорджа. «От разбитого сердца», — предполагает Элизабет в письме к сестре. Мэри категорически не согласна.

Если причиной смерти отца (она больше не называет его папой) и было разбитое сердце, то разбило его не горе, а сердечная болезнь. Что бы ни говорила мама, я убеждена, что у него был сердечный приступ вскоре после смерти Джорджа. Во всяком случае, она нашла его лежащим на диване в кабинете; он прижимал ладони к левому боку, а его лицо было странного, пурпурного цвета.

Еще один удар, в январе следующего года, убил Генри. «Таймс» напечатала пространный и льстивый некролог, а принцесса Беатрис прислала свои соболезнования. Большую часть имущества Генри завещал сыну Александру, ставшему лордом Нантером. Исключения составляли небольшие деньги, обеспечивавшие постоянный доход его незамужним дочерям, а также пожизненное право его вдовы на Эйнсуорт-Хаус и приличная сумма страховки. Эдит поставила на его могиле надгробие, где предусмотрела место для своего имени. Надпись обычная: «Генри Александр, барон Нантер, кавалер ордена Бани, возлюбленный муж Эдит, родился 9 февраля 1936, умер 20 января 1909 года. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» [58] . Думаю, я теперь достаточно хорошо знаю свою прабабку и понимаю, какая ирония заключена в этих словах. Ее муж был врачом, так что обращение к этой заповеди блаженства вполне уместно.

58

Мф. 5:7.

Напротив главных ворот кладбища остались две или три террасы с коттеджами. Они и еще пара больших домов — вот и все, что сохранилось с той поры и может дать представление, как выглядел район Кенсал Грин, когда здесь похоронили Генри. Но даже тогда тесные улицы предместья были полны магазинов, многие из которых теперь закрыты, а их витрины заколочены досками. Можно пройти всю Харроу-роуд, от Паддингтона до Харлсдена, и не увидеть — за исключением мясной лавки с очередью у двери — ни одного магазина, куда бы захотелось зайти, уже не говоря о том, чтобы что-то купить. Район стал заброшенным, почти опасным: на тротуарах мусор и жевательная резинка, здания уродливые или облезлые, все стены на соседней станции метро расписаны граффити красного, желтого и синего цвета. Живущие здесь люди предпочли бы поселиться почти в любом другом месте, и на их мрачных лицах читается недовольство. Летом кладбище — это тихая зеленая гавань, но теперь за высокой стеной дрожат голые ветки, и кажется, что за ней откроется тюремный двор.

В воздухе висит мелкая морось, чуть более влажная, чем туман. Я примерно представляю, где расположена могила Генри, но чтобы ее найти, приходится взглянуть на план кладбища, который мне дали. Территория кладбища огромна, а некоторые надгробия размерами и формой не уступают домикам за оградой. Меня окружают обелиски и ангелы, плачущие вдовы из покрытого оспинами известняка, разбитые колонны; повсюду плющ и падуб, вечнозеленые, мрачные, уродливые и, вероятно, бессмертные, в отличие от тех, кто лежит в земле у меня под ногами. Я представляю разлагающиеся кости и гниющее дерево, кишащее личинками, и задаю себе вопрос, чего они хотели добиться, те викторианцы. Стремились победить смерть? Если так, то явно потерпели неудачу, поскольку это место — обитель смерти, где живой человек чувствует себя чужаком и должен поторапливаться, если хочет выйти отсюда живым.

Надгробие не особенно впечатляет. Оно стоит между обелиском, похожим на «Иглу Клеопатры» и увековечивающим память египтолога, и плачущей музой какого-то поэта. Между могилами стелется ковер из плюща и ежевики. Генри похоронен вместе со своей женой Эдит и сыном Джорджем. Эпитафия младшему сыну более эмоциональна, чем надпись, которую Эдит сочинила для его отца. Вероятно, ее придумал сам Генри, поскольку о матери мальчика в ней нет ни слова. «Джордж Томас, возлюбленный сын лорда Нантера, одиннадцать лет. Доносится ли до вас, о братья, плач детей?» Кажется, это цитата из Элизабет Браунинг; если мне не изменяет память, из стихотворения о страданиях фабричных детей. Потом проверю. Эпитафия Эдит, по всей видимости, заказана Александром во время одного из коротких периодов его жизни в Лондоне. «Луиза Эдит, леди Нантер, вдова лорда Нантера, 1861–1932, нежно любимая мать». Вне всякого сомнения, замужние дочери Генри похоронены рядом со своими мужьями. А Хелена? А Клара? Они лежат где-то еще, забытые, никому не нужные женщины, презираемые семьей и потомками по боковой линии.

Меня удивляет ваза с цветами. Могила выглядит так, словно за ней не ухаживали многие годы, но уж никак не две трети столетия. У основания покрытой мхом плиты стоит маленькая каменная ваза, наполовину заполненная зеленовато-бурой водой, из нее торчит букет увядших роз. Цветы засохли, но сохранили цвет, а их листья даже не сморщились. Кто мог их сюда принести? Явно не моя двоюродная бабка Клара, прожившая дольше всех в своем поколении. Она умерла в 1990 году, в возрасте почти ста лет, а эти цветы стоят здесь не больше нескольких недель. Еще одна небольшая загадка, которую мне хотелось бы разгадать.

Подчинившись странному, не свойственному мне импульсу, я возвращаюсь к воротам кладбища, к маленькому киоску с цветами, и покупаю букет хризантем. Устраивая их в дождевой воде в каменной вазе, понимаю, что принес их не Генри и не Джорджу, а Эдит. Я привык считать ее счастливой женщиной, вышедшей замуж удачнее, чем можно было ожидать, живущей в красивом доме и ни в чем не нуждающейся. Муж был ей предан, дети любили, и, по свидетельству дочери, у нее был ровный, спокойный характер. Она хорошо фотографировала, а также рисовала — по крайней мере, для собственного удовольствия. Но теперь мне начинает казаться, что с Эдит дурно обращались, обманывали, что ею пользовались — но я еще не знаю, почему.

23

Как и предсказывал Дэвид, Вероника пригласила меня на чай. Я не против, чтобы Джуд поехала со мной. Мы могли бы провести уик-энд в Котсуолдсе, и я бы оставил ее ненадолго в отеле в Стоу, а сам съездил бы Челтенхем. Но Джуд отказывается. Она приводит несколько предлогов, и я понимаю, что на самом деле ей просто не хочется. Это слишком дорого, сообщает она, мы не можем себе позволить путешествия по выходным. Кроме того, на пятницу ей назначен генетический анализ, чтобы выяснить, нет ли у нее рецессивного гена, вызывающего все эти выкидыши. Намекнув, что мне тоже неплохо было бы пройти такой тест, Джуд говорит, что лучше останется дома — она достаточно часто бывала в тех местах на Челтенхемском литературном фестивале.

И ей нужна машина, так что я отправляюсь поездом. От вокзала до дома Вероники двадцать минут пешком, и во время неспешной прогулки (еще рано) я размышляю о генах, пытаюсь представить, что это за генетический тест, убеждая себя — так мы обычно разговариваем сами с собой, — что у меня должно быть все в порядке, поскольку я уже являюсь отцом здорового ребенка. Может, нужно позвонить Джону Корри и попросить, чтобы он объяснил? Но сначала тест нужен мне — ради Джуд.

Вероника живет не в красивом георгианском особнячке с террасой, которых тут немало, а в «городском доме» постройки 70-х годов XX века, с венецианскими окнами и встроенным гаражом. Она явно ждала меня, высматривала или прислушивалась, поскольку открывает дверь очень быстро, как будто заранее к ней подошла. Вид у нее чрезвычайно ухоженный. Волосы недавно покрашены, на ногтях свежий лак, а одета она, как мне кажется, по последней моде для женщин лет на сорок моложе ее — в объемную юбку и джемпер с бахромой. Я опишу ее наряд Джуд, чтобы та подтвердила мою догадку. Насчет роскошного чаепития Дэвид оказался абсолютно прав. Вероника приготовила сэндвичи с копченым лососем, ячменные лепешки с джемом и кремом, оладьи, морковный пирог и песочное печенье. Ужинать теперь не придется — я рассчитывал поесть в поезде на обратном пути.

Пока мы едим, она рассказывает историю семьи — вероятно, смягченный, разбавленный и очищенный ее вариант, поскольку все люди, независимо от возраста, просто не могут быть такими добродетельными, консервативными и скучными, какими Вероника рисует Нантеров и Киркфордов. Генри она не знала, о чем уже говорила раньше. Бабушка Эдит, насколько она помнит, была снисходительна к шалостям детей, но не играла с ними и вообще не уделяла им много времени. У Эдит были другие занятия — что Вероника очень хорошо понимает — фотография, живопись, и она уверена, что бабушка «была исключительно счастлива». Что касается внешности, то, как выразилась Вероника, «в те времена женщины выглядели на свой возраст». Бабушка никогда не выходила из дома без шляпки. Ее густые белокурые волосы поседели и поредели, и она собирала их в пучок на затылке. Эдит регулярно посещала церковь, и Вероника помнит, как в особняк на Альма-сквер на чай приходил викарий.

Я перебиваю ее и спрашиваю об обручальном кольце, ожидая, что она не помнит, — дети никогда не замечают подобных вещей. Но Вероника помнит. Нет, бабушка не носила никаких колец, кроме простого обручального. Естественно, это может означать лишь то, что Эдит не любила кольца. Многим женщинам они мешают. С другой стороны, она могла возмущаться тем, что Генри подарил ей кольцо, которое купил сестре, и после смерти мужа Эдит сразу же избавилась от украшения.

Мать Вероники и ее тетя Мэри были очень красивыми и, вне всякого сомнения, именно поэтому смогли найти себе мужей в эпоху недостатка мужчин. Похоже, она забыла — намеренно? — что ее мать вышла замуж за восемь лет до начала Первой мировой войны. Детство Вероники было сплошной идиллией, а ее отец Джеймс Киркфорд — святой; он никогда не жаловался, хотя очень страдал из-за артрита и укороченной ноги. Она рассказывает так, словно была единственным ребенком в семье. Приходится ждать, пока она закончит, а когда мы допиваем чай и я уже собираюсь упомянуть о Джоне Корри, Вероника предлагает «осмотреть» дом и сад. У меня нет никакого желания, но я любезно соглашаюсь.