Правила перспективы

Что он ответил на самом деле? Ничего. Удивительно, как легко уничтожить картину — достаточно повесить ее криво. Ее достоинства как не бывало. И его тоже.

Два Бекмана, небольшой фотоколлаж Рауля Хаусмана, в котором была и карточка «ремингтона» фрау Шенкель, три Оскара Шлеммера, маленький Херцог, великолепный ранний Нольде и прекрасный Карл Шмидт-Ротлуф. Все верно, все по списку. Теперь вас повесят криво, словно задели локтем; нарисуют вокруг оскорбительные граффити и будут хохотать во все горло. Ха-ха. Ха-ха-ха. Все, от бургомистра до последнего дворника. Ха-ха-ха. Какая ерунда. Вот сумасшедшие, правда? И противные. Ребенок, и тот лучше нарисует. Нам они никогда не нравились. Как хорошо, что мы оказались правы. А вы? Тоже рисуете?

Разумеется, герр Штрейхер опять был на больничном. Очередной срыв. Вот так герру и. о. и. о. директора Хофферу и пришлось выкручиваться самому — выкручиваться, чтобы и второй ногой не очутиться в концлагере. Гопля.

Герр Хоффер, вы идиот.

Внезапно ему захотелось выговориться. Молчание становилось нестерпимым. Особенно под грузом воспоминаний.

Он потянулся к пластинкам и не глядя поставил одну из них. Это оказался вальс, "Souvenir d'Aix-les-Bains" Оффенбаха. Все чуть заметно закачались под музыку, даже главный архивариус и хранитель книг, отвечающий еще и за историю города, а также за коллекции ископаемых изделий местных народных промыслов. Который и сам был в некотором роде ископаемым.

— Кругом евреи, — произнес он, покачиваясь еще заметнее.

— Вот он какой, ваш герр Штрейхер, — отозвалась фрау Шенкель.

— Что вы имеете в виду? — спросила Хильде.

Герр Хоффер, улыбнувшись, объяснил, что музыкальная коллекция герра Штрейхера так и не была очищена от заразы. Потом он, задевая блузку Хильде костяшками пальцев, приподнял Каспара Фридриха и начал с ним «танцевать». Хильде нахмурилась.

— Но разве это не Иоганн Штраус?

— Оффенбах, — ответил Вернер. — Кстати, Штраус тоже еврей.

— Вы уверены?

— Примерно наполовину. Может, чуть больше или чуть меньше. Поинтересуйтесь в авторитетных органах.

— Кои сегодня нам недоступны ввиду непредвиденных обстоятельств, — закончил герр Хоффер. — Жаль только, что это не вальс "Американский орел", правда, Каспар Фридрих?

— Но фюрер любит Штрауса, — не унималась Хильде.

— Не волнуйтесь, наверняка он любит исключительно его арийскую половину, — ответил Вернер, невозмутимый, как всегда. — Он ведь художник как-никак.

Герр Хоффер рассмеялся, а Хильде нахмурилась еще сильнее, уставив сверлящий взгляд куда-то в его подбородок. Вальс кончился и теперь крутился у него в голове.

— Пусть небо желтое и синяя трава… — пропел он и пустился танцевать с Каспаром Фридрихом, ухватив того за мягкие лапы. Какой все-таки добродушный зверь! Маленькие кожаные ладошки-подушечки были сухими и прохладными.

— Я помню эту песню, — сказала фрау Шенкель. Ее глаза были полны слез.

Вернер перевернул пластинку, и музыка зазвучала снова; перед мысленным взором герра Хоффера закружились девушки в длинных юбках и мужчины с пышными нафабренными усами — Франция, беззаботное веселье и кутеж! Ах, былые времена! Дега, Моне, Ренуар! Золото, чистое золото! Ах, моя милая Сабина! Ах, Берлин! Ах, жизнь!

Музыка смолкла. Герр Хоффер со вздохом отпустил кота и поймал на себе резкий, неприязненный взгляд Вернера. Нет, наверное, показалось.

— Пожалуй, почитаю, — произнес Вернер, вытаскивая из кармана книгу.

— Глаза испортите, — сообщила фрау Шенкель.

— "По поводу мокрого снега". Какой блистательный заголовок.

Это были "Записки из подполья" Достоевского. Вернер откинул со страницы ляссе. Его удивительным образом притягивала русская литература, несмотря на то что она была запрещена.

С раздражающе надменной улыбкой под очками-полумесяцами Вернер держал книгу близко к свече.

— До чего подходящая книга, — заметил герр Хоффер.

Впрочем, он ее не читал.

— Я тоже так решил, — ответил Вернер. — Перечитываю ее минимум раз в год. Особенно эпизод про мизернейший немецкий бобрик, каждый раз смеюсь над этим местом. Припоминаете?

— Да, очень мило, — согласился герр Хоффер.

— А как он думал, что у него подлое и глупое лицо, и изо всех сил старался придать ему благородное выражение? — улыбался Вернер. — Просто чудесно. И потом, разумеется, все остальные тоже кажутся ему гнусными, подлыми дураками.

Он глянул на герра Хоффера так, что тому сделалось не по себе. Может быть, Вернер всегда презирал меня, подумал он. Из зависти.

— Просто чудесно, правда? — повторил Вернер из-за своих сверкающих полумесяцев. — Вы только представьте.

— Мне больше понравилось то место, — соврал герр Хоффер, — где он хвалит романтика за его ум. Я ведь сам романтик.

Вернер бросил на него ядовитый взгляд.

— Генрих, Достоевский говорит о русском романтике.

— Да, но…

— Который гораздо умнее и практичнее немецких "глупых надзвездных" романтиков, "на которых ничего не действует, хоть земля под ними трещи".

— Понятно.

— Или ты считаешь себя русским романтиком, Генрих?

— Разумеется, ты знаешь текст лучше меня.

— Надеюсь, что никаким русским он себя не считает, — проворчала фрау Шенкель. — Только этого не хватало.

Герр Хоффер прикрыл глаза. Перед ним опять замелькали кафе, вальсы и зеленые воды Сены.

— Между прочим, Дега, — произнес он ни с того ни с сего, — тоже не любил евреев.

В основном я занимаюсь тем, что бездельничаю ["бесцельно брожу"? — herumschlendern]. Вчера пришло пятеро, я едва успела спрятаться. Ни один голос не показался знакомым. Они проплывали надо мной, как корабли. Так и не довелось попрощаться ни с мамой, ни с остальными. Мне бы оглянуться, но и грушевое дерево, и черная калитка остались позади — прочь из сада, прочь из моей жизни.

14

Когда-то на рубеже веков эта широкая улица была застроена большими домами, виллами с каменными портиками и замысловатыми коваными решетками балконов и заборов вокруг аккуратных садиков. Теперь большую часть фасадов украшали свежие следы от снарядов и выстрелов. Немцы то бежали сломя голову, то пытались отбиваться, отчего было только хуже. Вы вступили на вражескую территорию. БУДЬТЕ НАЧЕКУ.

Один из больших домов казался нетронутым, хотя входная дверь едва висела на петлях. Даже мебель можно было разглядеть. Может, там внутри крепкие деревянные кровати с пуховыми перинами? Может, это ничейная территория? Может, никто не успел тут все обшарить и кровати стоят целехоньки? Карта города, разбитого на секторы, была такой грязной, что на ней и улиц-то было не разобрать. Перри сверился с планом-схемой, который получил как командир патруля.

Должно быть, он на Фриц-Тодт-штрассе, длинной и изогнутой улице. На Фриц-Тодт-штрассе было много трупов, и только один, в форме, выглядел не обысканным — очередной эсэсовец, с гитлеровскими усиками запекшейся крови. Все мертвецы выглядят одинаково, будто притворяются спящими. А некоторых словно скрючило. Некоторые были полуголыми, в основном женщины и дети. Неподалеку валялась мертвая лошадь, запряженная в обгорелую телегу. Вонь стояла непереносимая.

Еще вчера все они говорили себе: "Завтра нам наконец повезет. Если не завтра, то послезавтра". Иначе не пытались бы бежать.