Правила секса

– Что может быть хуже соседа-парижанина? – спрашивает он.

– Что? – выказываю я минимум интереса.

– Сосед-парижанин с личным телефоном.

– Это надо будет обмозговать.

– Что может быть хуже соседа-парижанина с личным телефоном?

– Что? – раздраженно спрашиваю я. – Шон?

– Сосед-парижанин, у которого личный телефон и шарф вместо галстука, – говорит он.

В соседней комнате кто-то заново ставит первую сторону. Я вылезаю из постели.

– Если услышу эту песню еще раз – заору. Надеваю халат, сажусь в кресло у окна, мне хочется, чтобы он ушел.

– Поехали в «Прайс-чоппер», – предлагаю я.

Теперь он усаживается. Он определенно знает: мне хочется, чтобы он ушел. Он знает, что мне ужасно этого хочется, как можно скорее.

– Зачем? – спрашивает он, глядя, как Сеймур забирается к нему на колени и мяукает.

– Потому что мне нужны тампоны, – привираю я. – И зубная паста, кошачья еда, сигареты, вода «Эвиан», арахисовая пастила в шоколаде… – Я дотягиваюсь до сумочки и, черт подери… – Но, кажется, у меня нет денег.

– Купи в кредит, – говорит он.

– Господи, – шепчу я, – ненавижу, когда ты язвишь.

Он спихивает кота с кровати и начинает одеваться. Тянется за трусами, запутавшимися в простыне, надевает их, а я его спрашиваю:

– А кота почему ты спихнул с кровати?

– Потому что мне так хотелось? – отвечает он вопросом на вопрос.

– Иди сюда, кисонька, иди сюда, Сеймурчик, – зову я.

Мне тоже опротивел кот, но я притворяюсь заботливой только для того, чтобы позлить Шона. Кот снова мяукает и прыгает мне на колени. Глажу его. Смотрю, как Шон одевается. Напряженная тишина. Он натягивает джинсы. Затем снова усаживается на краю кровати в стороне от меня, по пояс голый. Он выглядит так, будто у него ужасное предчувствие, что мне что-то известно и меня это злит. Бедняжка. Закрывает голову руками, трет лицо. И вот я его спрашиваю:

– А что это у тебя на шее?

Он очень заметно напрягается, и я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

– А что на шее?

– Похоже на засос, – говорю я как ни в чем не бывало.

Он подходит к зеркалу, принимается вовсю разглядывать свою шею, изучая отметину. У него слегка подергивается челюсть. Смотрю, как он пялится в зеркало на свою увядшую красоту.

– Это родимое пятно, – говорит он. То-то, дебил.

– Как же мы себя любим.

– Почему ты сегодня такая стерва? – спрашивает он, повернувшись ко мне спиной, натягивая футболку.

Поглаживаю Сеймура по голове.

– Вовсе я не стерва.

Он идет обратно к зеркалу и смотрит на небольшой багрово-желтый синячок. Я бы вообще его не заметила, если бы не слышала новости. И тут он произносит:

– Не знаю, о чем ты говоришь. Это не засос. Это родимое пятно.

И теперь вступаю я и, не получая и толики ожидаемого удовольствия, произношу:

– Ты трахнул Джуди. Вот и все.

Я говорю это быстро, очень быстро, рублю с плеча, и это выводит его из равновесия. Он усиленно пытается не показать виду, не посмотреть на меня еще раз пристально.

Он отворачивается от зеркала:

– Что?

– Ты слышал, Шон.

Я сжимаю Сеймура слишком крепко. Он больше не урчит.

– Ты больна, – говорит он.

– Ох, да неужто? – спрашиваю я. – Слышала, ты искусал ей все ляжки, изнутри.

Кот взвизгивает и спрыгивает с колен, крадется по полу к двери.

Шон смеется. Пытается не обращать на меня внимания. Присаживается на кровать, завязывая шнурки. Он не перестает смеяться, тряся головой.

– Ну, бог ты мой. А это-то кто тебе рассказал? Сьюзен? Роксанн? Скажи же, кто? – спрашивает он с невинной улыбочкой.

Театральная пауза. С таким же невинным видом гляжу на Сеймура, который сидит у двери, облизывая лапы. Он тоже смотрит на меня, ожидая моего ответа.

– Джуди, – говорю я.

Теперь Шон перестает смеяться. Перестает трясти головой. У него вытягивается физиономия. Он надевает другой ботинок.

– Ничьи ляжки я не кусал. Твои же не кусал, верно? – бормочет он.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – озадаченно спрашиваю я. – Сказать, чтобы она раздвинула ноги и дала мне посмотреть?

О чем мы вообще говорим? Меня это вообще не слишком-то и волнует. Это такая мелочь, что я не понимаю, зачем я так его подначиваю. Может, потому что мне хочется все это закончить и Джуди – подходящий предлог.

– Ох, господи, – произносит он с разочарованным видом, – поверить не могу. Ты серьезно или у тебя месячные, типа?

– Ты прав, – говорю я, – у меня месячные. Ничего не было.

Этому кретину как будто бы полегчало:

– Так я и думал.

Стараясь выглядеть подавленной, как будто сердце мое разбито, я говорю:

– Зачем же ты это сделал, Шон?

– Я ухожу, – говорит он, отпирая дверь.

Выходит в коридор. В ванной шумно – там кто-то кого-то стрижет. Он выглядит обескураженным. Я прикуриваю.

– Ты правда серьезно? – спрашивает он из коридора. – Ты действительно ей веришь?

Я начинаю смеяться.

– Что такого смешного? – спрашивает он.

Я смотрю на него, задумавшись, и перестаю смеяться.

– Ничего.

Он закрывает дверь, не переставая трясти головой и по-прежнему бормоча:

– Поверить не могу.

Я отодвигаю кресло, тушу сигарету и ложусь на кровать. В соседней комнате кто-то снимает иглу с пластинки и снова ставит первую сторону. В коридоре в морозилке мороженое «Бен-энд-Джерри», которое я собираюсь украсть и съесть, но я слышу, что он стоит за дверью и прислушивается, так что сижу неподвижно, едва дышу. Кот мяукает. Пластинку заедает. Его шаги раздаются в коридоре, шлепают по лестнице; внизу хлопает дверь. Я подхожу к окну и смотрю, как он направляется к своей общаге. На полпути к общему корпусу он меняет курс и направляется к Вули, где живет Джуди.

Пол

Как-то в начале ноября я был в городе и проходил мимо пиццерии на Мейн-стрит, и через снегопад, толстое стекло и красную неоновую вывеску пиццы увидел Митчелла, сидящего в одиночестве, – перед ним на столе наполовину съеденная пицца (только с сыром, как Митчелл всегда заказывал, пустая). Я зашел. Он разрывал пакетики «Свит-н-лоу», высыпая содержимое и разделяя порошок на тонкие длинные дорожки, напоминавшие кокаин. Я решил, что он один.

– Заблудился, что ли? – спросил он и закурил.