Правитель империи

«А что, в этом что-то есть!» — воскликнул комик, еще внимательнее разглядывая Венди и Кейт. «Фи, Боб Хоуп», — седая дама, увешанная бриллиантами, позеленела от негодования. «А что, это даже пикантно, капризно возразил комик. — Я хочу познакомиться с ними… поближе».

Уже в одиннадцатом часу Беатриса подвела к Раджану невысокого, плотного мужчину лет сорока пяти, подстриженного под бобрик. «Знакомьтесь, господа. Вам есть о чем поговорить». Она едва успела закончить фразу, как ее бесцеремонно увлек за собой Боб Хоуп. При этом он строил свои знаменитые хоуповские гримасы и жарко дышал ей в ухо: «А что, представьте меня, дорогая, этим двум милым лесбияночкам! мой эскорт взбунтовался. А сам я не могу. Джентльменский кодекс воспрещает». Збигнев Бжезинский, — бобрик качнулся к Раджану, от улыбки лицо под ним сморщилось в печеное яблоко, из которого странным наростом торчал белый нос. «Кукиш, один большой ехидный кукиш», — глядя на это лицо, внутренне усмехнулся Раджан и тоже представился. «Индепендент геральд»? — переспросил американец, и лицо его на секунду приняло какое-то хищное выражение. И тут же вновь собралось в улыбке: «Я, знаете ли, заведую кафедрой в Колумбийском университете…» «Как же, как же — кафедрой проблем коммунизма», — вежливо вставил Раджан. «Да, именно. Ученые нашей кафедры анализируют все заметные выступления мировой прессы по нашему профилю. Получается, заочно я с вами давно знаком». «И я — с вами. Вы — отец теории технотронной эры. Занимательно, хотя и… спорно». «А меня? Меня вы знаете, молодой человек?» — вальяжный баритон прозвучал откуда-то сзади. Раджан обернулся и увидел рядом с собой высокого, широкоплечего старика, одетого в модный спортивный костюм, лысого, румяного, с франтоватыми седыми усиками. «Джозеф Морсоу», похлопал старика по плечу Бжезинский.

Впрочем, Раджан и без того узнал знаменитого журналиста. Морсоу не раз бывал в Индии, газеты публиковали его фото, карикатуры и шаржи на него.

— Господин Раджан в большом восторге от русских, — Бжезинский улыбнулся одной лишь прорезью рта.

— Действительно? — Морсоу рассматривал индийца откровенно, дружелюбно. — Он еще совсем молод. Через симпатии к «красным» в молодости проходят все. Своего рода психологическая корь. Пройдет.

— Меня Господь уберег от этой злокозненной «кори», Бжезинский нахмурился.

— Вы исключение, — Морсоу сделал глоток из своего стакана. Счастливое или напротив — вот в чем вопрос.

— Господин Раджан, — Бжезинский тоже отпил немного мангового сока («Извините, абсолютный трезвенник!»), — насколько помнится по аннотации к вашим статьям, вы из очень состоятельной семьи?

— У вас отличная память.

— Благодарю. Что вас привлекает в идеологии русских?

— То, что ее главный предмет — счастье для каждого.

— Разве предмет западных идеологий иной? И разве не мы создали общество изобилия, пока русские кормят свою полуголодную страну сладкими сказками о завтрашнем рае и ежегодно закупают на Западе хлеб, мясо, масло, ширпотреб?

— Но они вынесли тяжесть, главную тяжесть самой страшной из войн. Все было разрушено, убит цвет нации — двадцать миллионов…

— Дорогой мистер Раджан, — Морроу примирительно поднял руку, призывая положить конец спору. — У нас много, очень много недостатков. Но у нас есть одно величайшее достоинство, которое мы считаем вершиной всех достижений человечества абсолютная свобода индивидуума! Вы, как я понял из слов Беаты (между прочим, мы оба — Збигнев и я — нянчили ее еще в детстве), приехали в эту страну только что. Поживите, осмотритесь, постарайтесь понять нас, нашу культуру, наши устои. И знаете что? — он на мгновенье задумался, словно высчитывая что-то в уме. — Ровно через год встретимся и продолжим эти Великие Дебаты. Надеюсь, и аргументы ваши — простите меня за резкость будут не столь наивными и избитыми, и…

— Раджан! — сквозь скрежет музыки и гул голосов прорвался к ним возглас Беатрисы. — Иди сюда!

— Иду! Извините, господа. Я согласен — через год! — Раджан проговорил это уже на ходу.

— Ты, Збигнев, хоть и университетский муж, а практическую педагогику, насколько я понимаю, явно недооцениваешь, проговорил, глядя вслед Раджану, Морсоу.

— Он — типичный выродок. Да, да, выродок! — воскликнул Бжезинский. Отец — богатейший человек Индии. А сын братается с международным пролетариатом. Сучий сын!

— Ты, кажется, забыл, что он любит дочь Джерри Парсела.

— И она его, кажется.

— И она его. Тем более, нам с тобой будет очень неловко, если через год он будет нести ту же коммунистическую чушь.

Неловко перед Джерри.

— Год — большой, очень большой отрезок времени. За один единственный день преспокойно исчезали иные цивилизации, улыбнулся Бжезинский. Цивилизации!

Беатриса стояла у самой входной двери. Когда Раджан пересек, наконец, всю гостиную, протискиваясь между оживленно беседующими, лавируя между самозабвенно танцующими, он увидел мужчину и женщину. Они, видимо, только что пришли. Мужчина держал шляпу в руках, улыбался, женщина снимала легкий летний плащ.

— Раджан, — Беатриса повесила шляпу и плащ на вешалку, моя очаровательная мачеха и…

— Синьор Ричард Маркетти, — вставила Рейчел. — Секретарь мистера Парсела. Разумеется, один из новеньких. А меня зовите Рейчел, ладно? — и она поцеловала Беатрису в щеку.

— Что папа? Он обещал тоже заехать, — Беатриса обняла Рейчел.

— Ему пришлось вновь срочно вылететь в Вашингтон. Звонили от Джона Кеннеди. Джерри просил извиниться за него. Обещал компенсировать все семейной поездкой в Калифорнию. Он сам завтра тебе об этом проекте расскажет.

— Пойдем к бару, — Беатриса потянула за собой вновь прибывших гостей. Она никак не могла определить свое отношение к Рейчел. Ей импонировали простота и сердечность молодой мачехи. Правда, когда она вспоминала мать, ее почти всегда охватывало чувство неловкости за отца. Как он, с его умом, эрудицией, вкусом, мог остановить свой выбор на этой славненькой простушке? За маму были Моцарт и Гайдн, Бетховен и Григ, она знала их музыку наизусть; за нее были Сервантес и Данте, Шиллер и Гюго, которых она читала в оригинале; а как она любила «блуждать» по истории Древнего Египта, философии Германии девятнадцатого века, живописи России и Франции начала двадцатого! неужели все объяснялось сакраментально просто — молодостью Рейчел? Нет, и еще раз нет, и еще тысячу раз нет! Отец — натура сложная, противоречивая, непредсказуемая. Он может быть циником из циников. Подумаешь — молодость! При желании он мог бы купить тысячи девиц красивее и моложе Рейчел. Значит, есть в ней какая-то тайна. Какая? Если бы не эти сомнения Беатрисы, они давно бы уже стали подругами. Рейчел так этого хотела. Но сомнения были. И еще была память о матери, которую, как казалось Беатрисе, Рейчел чем-то омрачила. Ни разу Беатриса не подумала, что это могла быть естественная дочерняя ревность к отцу. Между нею и отцом встала чужая женщина. И Беатриса пыталась понять — не всегда бывая объективной — в чем заключалась сила этой женщины. Это был тот сложный замок, за которым таилась ее возможная будущая дружба с Рейчел.

Сейчас Беатрисе не понравилось, что Рейчел появилась у нее с этим Маркетти. Ничего особенного, разумеется. Но появление на людях с мужчиной, пусть секретарем ее мужа, но молодым, смазливым — что это? Глупость или вызов? Когда они пошли танцевать, Беатриса даже вспыхнула от негодования. Однако держала себя в руках, болтала внешне беззаботно, пила, смеялась. А Маркетти во время танца, сквозь свою обычную улыбку, едва слышно спрашивал Рейчел: «Миссис Парсел, я надеюсь, мистер Парсел знает, что возлюбленный мисс Парсел — черный? Конечно, это абсолютно не мое дело. Но есть право отца знать. И он не просто отец, он мой босс». «Он и мой босс, — смеялась Рейчел. — Джерри знает, что Раджан черный. Он хорошо знает его отца. Мой муж — убежденный либерал. И смотрит сквозь пальцы на эту связь». «В данном случае, — заметил Маркетти, его либерализм может обернуться многими неприятностями». «Согласна, — кивнула Рейчел. — Но Джерри надеется, что Беатриса образумится. Несмотря на то, что отец Раджана богат как сам Парсел, всем, я уверена, всем ясно, как божий день, что брачный союз здесь исключается». «Может быть, всем, кроме Беатрисы и Раджана», — Маркетти, казалось, говорил эти слова печально, сквозь свою приклеенную приятную улыбку…

Их ужин в чикагском пресс-клубе подходил к концу. Уже был подан сыр, и Раджан знаком попросил официанта принести счет. Уже было принято решение остаток вечера провести в клубе любителей изящной словесности. Беатриса раскрыла сумочку и, глядя в зеркальце, поправляла волосы, Ей были видны два центральных ряд столиков. Все заполнены. Люди малознакомые.

Жуют. Пьют. Смеются. Возмущаются. Жестикулируют. Вдруг она резко обернулась, стала пристально вглядываться в двух мужчин, поднимавшихся в это время со своих стульев.

— Ты знаешь, мне кажется, я вижу одного из твоих старых друзей. И как раз того, кого я меньше всего ожидала встретить именно здесь.

Думая, что Беатриса его разыгрывает («Одного из моих старых друзей? Здесь? Сейчас? Розыгрыш!»), Раджан медленно уложил в бумажник банковскую кредитную карточку, достал сигареты, выбрал одну, закурил. И лишь тогда неспешно повернулся. Взглянул на двух мужчин, шедших уже к выходу. Замер. Даже дышать перестал. Вскочил на ноги.

— Вить-ка!!!

Этот крик услышали все, кто находился в пресс-клубе. Услышали, но не поняли. Переглянулись, усмехнулись («Чудак? Не в себе? Перебрал?») и через секунду вновь занялись каждый своим делом. Понял один, шедший к лифту. не просто понял, узнал голос кричавшего. Почти бегом он вернулся в зал. И вот они стояли, обнимая друг друга — Раджан-младший и Картенев — обмениваясь отрывочными фразами: — Шеф бюро «Индепендент геральд» в Нью-Йорке!