Правитель империи

Там доживал свои дни их двоюродный брат Теодор. Он был проповедник и, должен признаться, именно дяде Тэдди я обязан тем, что Господь поселился в душе моей. Частенько я набрасывал на плечи черный плащ дяди и начинал читать проповеди о добре и зле, о любви и терпении, имитируя дядин голос, манеры, используя его слова и целые выражения. Моим постоянным слушателем была Шарон. В такие минуты она никогда не хихикала, не вертелась, сидела тихо, иногда даже плакала. Однажды дядя Тэдди случайно услышал мою проповедь. „Клянусь Иисусом Христом, неплохо, Джерри, — воскликнул он. — Ты прирожденный проповедник. Ты должен, ты просто обязан пойти по моим стопам, да благословит тебя Бог!“ Шарон хлопала в ладоши. Меня распирало от гордости. Еще бы, в неполных четырнадцать лет я уже мог бы кормить и себя и сестру.

Но ведь было же детство, а вместе с ним какие-то свои радости, веселые заботы, захватывающие дух приключения. Увы, ничего не удержалось в памяти. Дом, в котором когда-то прошло столько лет моей жизни, даже он не взволновал моей души, не вызвал тех чувств, которые, казалось бы, один вид его должен был в ней всколыхнуть.

Я отправился на старое кладбище. Надгробный камень над могилой моей матушки, черный полированный гранит, мерцал серыми прожилками. надпись потускнела, но читалась без труда.

„Где-то похоронен мой беглый папаша“, — равнодушно констатировал я, сидя на невысокой скамеечке вблизи надгробья. Через две могилы от маминой я прочитал на невысокой серой каменной плите: „Здесь покоится прах достопочтенного Эмайджи Клея, верного слуги Господа нашего Иисуса Христа и добрейшего хозяина Малькольма Парсела“. Бедный Эмайджа Клей! Он был в нашем доме и дворецким, и поваром, и слугой, простым слугой — на все случаи жизни. Нужно было колоть и пилить дрова — Эмайджа был тут как тут. Нужно было отвезти меня и сестру в школу, Эмайджа садился за руль нашего семейного форда. Он убирал двор и красил крышу, стриг газон и поливал цветы, ездил за продуктами и отвозил телеграммы на почту. Зимними вечерами, когда за окном выл и стонал ветер и в окна хлестал косой дождь, когда мама и папа уезжали к кому-нибудь в гости, мы любили, забравшись на кровать Эмайджи, слушать его бесконечные легенды и рассказы о старом Юге. Нас приводили в умиление рассказанные в деталях патриархальные идиллии о нежном братстве белых и черных, хозяев и слуг. В некоторых историях негры совершали чудеса героизма, сражались против северян, этих проклятых янки, за старый добрый рай бескрайних плантаций и уютных хижин. Иногда Эмайджа пел древние, как сам мир, негритянские песни. Ему помогали в этом его жена, маленькая, кругленькая, седенькая Эмили и взрослая дочь, высокая и статная Лиз. Иногда подобные прозаико-музыкальные концерты продолжались далеко за полночь. Расслышав сквозь порывы ветра шум мотора подъехавшего форда, Эмайджа и Анна хватали нас с сестрой на руки, относили в наши спальни.

Мне было лет пятнадцать, когда однажды зимой Эмайджа простудился и слег. Приехал наш семейный доктор, милый и добрый Энтони Амброуз. Диагноз его был неутешительным: двустороннее воспаление легких. Уход и питание не помогали, Эмайджа медленно угасал. Родители в то время уехали куда-то на Север на три недели. Спасти беднягу могло только новое лекарство, дорогое и редкое в те времена. Мать оставила мне это лекарство. Его как раз хватило бы на то, чтобы вылечить одного человека. Я долго боролся с собой, мне хотелось спасти бедного негра. Но ведь лекарства хватило бы лишь на одного. А что если бы заболел воспалением легких я? Или сестра? Так лекарство и осталось нетронутым. Оно лежало в верхнем ящике тумбочки у моей постели и о нем никто не знал, кроме меня и мамы. Ни я, ни сестра, к счастью, не заболели. Эмайджа умер, как раз к приезду родителей. По их настоянию, его вопреки всем правилам и традициям — похоронили на нашем фамильном кладбище.

Негры, мужчины и женщины, плакали в своих печальных песнях, провожая своего черного брата в их черный рай. Эмили и Лиз словно окаменели от горя. Мне тоже было жаль старого Эмайджу.

Но что я мог поделать? Разве я имел право рисковать жизнью сестры или своей?

Этот жестокий выбор — ты или другой — преследовал меня всю жизнь, как рок. Какие радостные, беспочвенные, вдохновенные дни провел я в колледже! Все предметы давались мне легко.

То, на что другие тратили дни и ночи упорных зубрений, я усваивал на лету из лекций. Мне везло в спорте. Тренеры считали меня одним из самых незаурядных футболистов тех дней. Когда до окончания колледжа оставалось два-три месяца, я всерьез задумался о будущей работе. Из всех студентов нашего выпуска лишь трое — Мериам, Стив и я — учились по стипендии штата.

Это означало, что мы должны были отработать свою стипендию в течение нескольких лет там, где нам укажут власти штата. Случайно, не помню уж как именно, я узнал о том, что на троих стипендиатов имелось лишь одно действительно стоящее место.

Что было делать? Червь сомнения точил мою душу. Я знал, что Мериам является ярой троцкисткой. Правда, в те годы ее группа действовала нелегально. Но я-то знал, что Мериам — активистка, „боевик“, как ее называли в их организации, фанатично преданная идеям Леона Бронштейна. Я ведь и сам одно время увлекался троцкизмом, хотя и не до такой степени, чтобы стать членом организации. Стив был помешан на Бакунине. Им были проштудированы все работы вождя анархизма. И хотя он сам и члены его группы вряд ли могли бы четко сформулировать различие между платформами Бакунина и Кропоткина, вражда между бакунинцами и кропоткинцами в колледже не утихала ни на день. В личной библиотеке Стива имелись многие книги, в которых так или иначе действовали анархисты. За рабочим столом на стене его комнаты красовалась тельняшка. „Настоящая русская тельняшка, — гордо объяснял он каждому, кто навещал его дома. Дань уважения великим анархистским традициям российского флота“. И анархизм меня в свое время привлекал. Но не настолько, чтобы очертя голову воевать за идеи анархистского „парадиза“.

Меж тем, „охота на ведьм“ была в полном разгаре. Профессора, ученые с мировым именем, изгонялись со своих кафедр только за то, что когда-то имели легкомысленную неосмотрительность процитировать Маркса, упомянуть о Ленине. Толпами исключались студенты, которых администрация колледжа или университета имела хоть малейшее основание заподозрить в инакомыслии. Изгнать „красную заразу“ отовсюду было элементарным долгом гражданина и патриота. Кто не знал в нашем колледже „угрюмого Дуайта“? Преподаватель гражданской самообороны, он был всевидящим и всеслышашим оком ФБР. Все его сторонились, за глаза ругали цензурно и нецензурно, ненавидели, презирали.

В глаза, однако, льстили. Угодничали. Заискивали.

За день до приезда комиссии штата, которая должна была выбрать из нас троих одного, „угрюмый Дуайт“ беседовал — я это точно знаю! — с Мериам, со Стивом и со мной. Уж не ведаю, что они наговорили ему про меня, только встретил он меня холодно, даже зло. Впрочем, может быть, это была его обычная манера, я с ним лично общался в первый и последний раз. „Что ж, молодой человек, решили ниспровергнуть законные власти, не так ли?“. Я попытался было возразить. „Бросьте, — резко оборвал меня он. — Мне все известно: и ваши анархистские фантазии и ваши троцкистские утопии“. Я продолжал настаивать на том, что вполне избавился как от одного, так и от другого. „Выходит, ваши политические убеждения вроде коклюша?“. Я скромно заметил, что это были не убеждения, а увлечения и что я излечился от обоих недугов даже легче, чем ребенок преодолевает коклюш. „Как это у Вас все гладенько получается, — саркастически заметил „угрюмый Дуайт“. — Все переболели и все превратились в стопроцентных патриотов. А?“ Я ответил, что, к сожалению, это произошло далеко не со всеми. „Ну-ка, ну-ка, будьте хоть раз в жизни откровенны, — потребовал „угрюмый Дуайт“.

— Как на исповеди. Это зачтется“. Что было делать? Я рассказал ему все то, что я знал о Мериам и о Стиве. Они опасны для нашего общества. Для защиты своих идей они не постесняются применить ни бомбу, ни пистолет, ни кинжал. Она — красный агитатор, носит на своей груди в медальоне портрет лидера международных террористов. Он спит и видит, как бы ему вступить в контакт с русской шпионской службой. „Коммунисты! брезгливо резюмировал „угрюмый Дуайт“. — А ты плохой американец. Все знал и столько времени молчал“. Грустная история, в общем-то приключилась и с Мериам и со Стивом. Мне их было искренне жаль. Но трудно не согласиться с выводом „угрюмого Дуайта“: „За свои убеждения надо платить“. Потом я слышал краем уха, что Мериам долго и тяжело болела. Стив, кажется, перебрался в одну из отдаленных провинций Канады.

Да, разные пути избираем мы в жизни. очень разные. И все зависит от того, как и кому повезет. Повезет во всем. В любви, например. Это как раз та сфера, в которой мне везло реже всего. В колледже я засматривался на многих девушек. На меня — никто. Обидно, не правда ли? То, что произошло между мной и Карлин, частенько и сегодня бередит мне душу. А ведь было это несколько десятков лет назад. Карлин была премиленькой сокурсницей. Премиленькой и глупенькой. Была она из зажиточной семьи, с самого дальнего Юга. Училась в колледже отнюдь не по призванию или жизненной потребности, а по престижным соображениям. Представьте себе девушку со стройной фигуркой, но уже в девичестве предрасположенную к полноте, большой лоб, большой рот, сильный подбородок. Глаза голубые, нос пуговкой, волосы пепельные, ровные, до плеч. Это и есть Карлин, долгая на учение, скорая на гуляние и танцы.

Я взял ее силой, и то после того, как здорово подпоил мощным коктейлем, который сам придумал. В него входило что-то около трех сортов водки и стольких же разновидностей рома.

Наутро Карлин была в ужасе. Она была воспитана в строжайшем пуританском духе. Потеря невинности до замужества считалась страшнейшим из всех грехов. Мне едва удалось успокоить ее обещаниями вечной любви и преданности. Она привязалась ко мне, как собачонка, подобранная сердобольной душой где-нибудь на севере в полярную зимнюю стужу. Мне с ней было поначалу легко. Все, что ей нужно было — это секс и обещания будущего счастья. Однако, признаюсь, мне стало не по себе, когда она через какое-то время объявила, что беременна. Мне нужно было что угодно, только не это. Жениться я не хотел, да и не мог.