Право на безумие

Но сколько она не ловила взглядом глаза ребёнка, они неизменно ускользали, отстранялись от прямого контакта. Непробиваемая скорлупа непреодолимой самости обволакивала девочку со всех сторон, отторгая её от всего внешнего мира, заставляя вариться внутри, кипеть, бурлить неистово всамделишной недетской страсти. И как не старалась Нюра пробиться сквозь эту скорлупу, ей никак не удавалось преодолеть внешне столь хрупкую, но оказавшуюся столь прочную преграду.

Но крепость рухнула сама собой. Ребёнок вдруг замер, напрягся всеми доступными силёнками, губки надулись, глазки закрылись… Девочка расплакалась не в силах больше сдерживать томящуюся внутри боль.

– Я не знаю, где мой дом… Я ушла из дома… Закопала дневник и ушла… Я думала…, я хотела… в лес… там волки… Я всё шла…, а леса всё нет… Я заблудилась…, я потерялась… Я не знаю, где я… Я хочу домой… к маме и к папе…

Нюра крепко обняла девочку и прижала к груди. Та обвила ручонками её шею, уткнулась носиком в плечо и зарыдала.

За серой пятиэтажной границей мира жизнь неожиданно продолжилась, не пресеклась она и дальше – везде, куда не кинь взгляд, она бурлила и кипела как в муравейнике. Огромная и шумная планета Москва оказалась обитаемой вселенной, в которой волкам отводилось место лишь в зоопарке да бабушкиных сказках. И не было вроде бы никакой возможности укрыться от одиночества в её неистовой суете и многолюдстве. Ни тогда, когда Нюра сама была ещё школьницей, ни сейчас. Сейчас особенно. Женщина очень хорошо припомнила теперь себя в те далёкие годы, когда ещё ребёнком брела одиноко по московским улицам, решив уйти из дому. Не отпускала саднящей, ноющей болью и рана сегодняшняя. Потому Нюра прекрасно понимала эту девочку. Их нелепое горе, разделённое напополам сорокалетней пропастью, соединилось теперь в одной точке ничем не разбавленного одиночества. Должно быть, именно это одиночество и свело их вместе, хоть и различное объективной значимостью в системе оценки жизненных событий, но общее субъективной остротой индивидуальной боли.

– Пойдём со мной. Я отведу тебя домой, к маме и папе. Москва не такой уж и большой город, в нём только люди одинаковые, а дома все разные. Мы найдём и твой дом, он ведь совершенно не похож на все остальные, и ты сразу узнаешь его. Ведь правда?

Девочка перестала плакать, вытерла кулачками глазки, посмотрела с испытующим вниманием в глаза женщины и, не заметив в них ни капельки того, что могло бы её напугать или даже насторожить, решительно кивнула головкой.

– Правда, – она вложила свою ладошку в руку Нюры. – Пойдём.

И они пошли. По дороге девочка подробно описала свою улицу, дом, двор, школу, в которой училась, и даже соседских девчонок и мальчишек, с которыми она проводила свободное время. С каждой новой подробностью Нюра всё более поражалась, насколько рассказ этой девочки соответствовал её собственным воспоминаниям о детстве. Без сомнения тихий уголок Москвы, о котором так красноречиво поведал ребёнок, был нюриным собственным двором, оставленным в далёком, почти забытом прошлом. Вот ведь совпадение! Или Москва действительно настолько мала и тесна, что позволяет вдруг встретить на своих улицах практически соседей, хотя и отдалённых друг от друга толстым временным пластом. Впрочем, возможно это действительно случайное совпадение. Все дворы из детства одинаковы. Все мы по большому счёту родом из одного и того же дома, двора, переулка, где всегда так весело, где ласково светит солнце, переговариваются на ветру густые кроны огромных деревьев, на скамейке неизменно судачат всегда занятые взрослые, среди которых самая важная, умная и красивая – мама. Но это же почти на краю света, в тридевятом царстве! Как же этой девчушке удалось забрести сюда из того прекрасного далёка? Впрочем, Нюра и сама когда-то оказалась Бог знает где, и тогда это её нисколько не удивило, зато всерьёз обеспокоило и даже напугало родителей. Слушая детскую болтовню, женщина невольно вспоминала своё путешествие по незнакомой Москве, и тогда, сорок с лишним лет назад оно закончилось примерно также. Уставшую, голодную, отчаявшуюся Нури в тот день нашла какая-то незнакомая женщина и отвезла домой… на троллейбусе.

Троллейбус подкатил тихо, почти неслышно и оттого неожиданно, вдруг, как бы нарочно прервав воспоминания о делах давно минувших дней. Людей на остановке, несмотря на вечерний час пик, было мало, и те немногие никак не отреагировали на него – видимо, ожидали другой номер. Двери распахнулись, приглашая войти женщину, будто специально для неё, персонально, словно и не рогатый троллейбус вовсе, а волшебная сказочная колесница. В таком нечаянном появлении было нечто необыкновенное. К тому же путь не близкий, и преодолевать его пешком двум уставшим странницам не хотелось. Они вошли. Но не успели за ними закрыться двери, как в машину вломился, буквально протиснулся человек. С виду мужчина, но неопределённо. Он поправил сползшую с левого плеча лёгкую куртку-ветровку, «причесал» взъерошенные волосы руками и, виновато улыбаясь, громко и недвусмысленно успокоил всех.

– Я успел!

На подножке троллейбуса было тесно и неуютно, а пройти в салон Нюре не позволял турникет. Только тут женщина вспомнила, что у неё не было с собой денег. Ни копейки. Ведь приехала она с Аскольдом на машине, с одним лишь лёгким клатчиком в руке, в котором поместились только помада, тушь для ресниц и маленький пакетик семечек. Становилось неловко, лицо женщины покрывал предательский румянец стыда, ещё эта девочка посмотрела на неё так, будто не понимает причину задержки. Страшно захотелось, чтобы всё это было во сне, стоит только проснуться, и всё исчезнет, всё наладится.

– Заплатите за нас, – почему-то обратилась она к вошедшему за ней мужчине и сама поразилась этой своей смелости … и наглости. – Пожалуйста… Нам очень нужно ехать.

Но случайный попутчик даже не удивился такой неожиданной просьбе, будто для него это была обычная бытовая практика. Всё ещё виновато улыбаясь, он заплатил за троих, все прошли в салон и расселись на свободные места, которых почему-то оказалось в избытке. Будто не Москва. Будто не вечерний час пик. Будто в прошлой жизни, когда и населения в городе было в два раза меньше, и троллейбусов больше.

Тогда Москва была просто «не резиновая», а нынче даже не резиновая, а какая-то аморфная, растекающаяся во все стороны аки липучая, засасывающая смола. Девочка сразу же обосновалась возле окошка и погрузилась вниманием в пёстрое разноцветье столичного быта, уже подсвеченного неоновым сиянием витрин и вывесок.

– А как вас зовут, тётя? – услышала сквозь раздумье женщина.

– Нюра, – ответила та. – Только никакая я тебе не тётя, мы ведь подружки. Так что зови меня просто Нюра. Договорились?

– Ага. Договорились, – охотно согласилась девочка. – Вот приедем домой, я вам куклу подарю. Самую любимую!

– А куда едет этот автобус?

Женщина оглянулась. Сзади сидел, виновато улыбаясь, всё тот же мужчина, что заскочил вслед за ними, а затем оплатил их проезд. Судя по направлению его взгляда, вопрос был адресован именно к ней.

– Это троллейбус, – ответила Нюра. И тут же спохватилась, ведь её ответ ничуть не прояснял поставленного вопроса. Не показалось бы это неучтивостью, грубостью и хамством… Ведь если бы не он, ссадили бы их как зайцев.

Но тот даже не думал обижаться. Напротив, он рад был случаю поговорить с кем-нибудь.

– А мне без разницы… Я не местный, – мужчина подался вперёд, поближе к женщине, наверное для того, чтобы его лучше было слышно. – В смысле, мне всё равно куда ехать, я ведь так просто залез – катаюсь, Москву смотрю. Первый раз тут. Интересно. А Кремль будут показывать?

Нюра отвернулась. По большому счёту ей тоже было всё равно. Она была одна, сама себе своя…, уж который раз в этой жизни. Три года назад она отпустила Аскольда. Сама отпустила, лишь прочитав его тайные письма к другой женщине. И он уехал. Но через три дня вернулся. Теперь же, спустя три года она ушла прямо из театра, в который они отправились вместе, ушла сама, потому что не было никаких сил оставаться с человеком, который всё ещё любит другую. Тогда, три года назад Аскольду просто некуда было идти. Он помыкался, поскитался три дня и вернулся, попросил сдать ему угол хоть на кухне, хоть в прихожей. Сегодня перед ней многолюдная, пустынная, суетная, необитаемая Москва. Но она уже не вернётся. Некуда. Да и незачем.

Глава 17

«В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона». 54

Не в конце ноября и не утром вовсе, а тёплым майским вечером, когда самые верхушки московских билдингов ещё золотились прощальным сиянием заходящего солнца, а у подножья их уже сгущалась тьма… Когда предприимчивые коммерсанты и рестораторы зажигали в противовес угасанию дневного светила огни искусственные, привлекающие, зазывающие праздных гуляк в уютный гламур своих заведений. Когда ничто естественное всем нам не чуждо, особенно в такой час, ведь рабочий день закончен, а впереди прекрасный вечер и волшебная майская ночь. В это самое время бело-голубой московский троллейбус, а вовсе не зелёный петербургско-варшавский поезд на всех своих электрических парах мчался по беспрерывно шумящей, гудящей, метущейся в беспорядочном хаосе улице столицы России. Было по-летнему ясно и сухо, так что легко просматривалось на много-много шагов окрест, как за окнами троллейбуса ускоренными кадрами чужой киноленты стремительно пролетает неутомимая, не замирающая ни на минуту ни днём ни ночью Москва. Трудно было узнать в ней ту, свою, которую помнила и любила Нюра. Женщина будто только сейчас заметила, как неузнаваемо изменился облик родного, с детства любимого города.

54

Начало романа Ф. М. Достоевского «Идиот».