Право на безумие

«В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира, – оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда».

И ведь очутились же – вот в чём каверза случая. И пусть не полтора века тому назад, а именно сейчас, сегодня. Пусть не в третьеклассном вагоне, а в самом обычном троллейбусе. Пусть и не молодые вовсе… А главное тут, наипервейшее отличие от великого романа, что обстоятельство это весьма и весьма обычное, как бы в пику классику никакого особого значения для нашего повествования не имеет. Ну, очутились и очутились. С кем не бывает? Только для чего-то такое вот странное соседство двух абсолютно случайных людей оказалось необходимым. Для чего? А Бог его знает.

– Уф, душно-то как…

За своими мыслями Нюра не заметила, как мужчина – тот самый, что зашёл вслед за ними и оплатил их проезд – перебрался уже на освободившееся место напротив и сидел теперь, пристально рассматривая её. Это, конечно же, выглядело навязчиво и даже бестактно. В самом деле, он хоть и выручил их в сложной, весьма неприятной ситуации, но не означает же это, что она ему теперь по гроб жизни обязана, и он вправе ожидать от неё…, да Бог знает, что могло прийти в голову этому человеку. Люди должны бескорыстно, от чистого сердца помогать друг другу…, если они всё ещё люди. И такой же чистосердечной, искренней благодарности для них должно быть довольно. Почему же некоторые, оказав копеечную услугу, считают себя вправе рассчитывать на проценты, будто вкладывают добро на депозит в рост? А она поблагодарила…? Боже мой, она ведь даже не сказала ему элементарного «спасибо»! В растерянности, конечно, от расстройства, этот день вообще весь наперекосяк.

– Спасибо вам, – ответила Нюра невпопад. – Извините, что забыла поблагодарить вас. Вы очень меня выручили… Очень. Я непременно верну вам деньги… Знаете что, дайте мне номер вашего мобильного, и я переведу на него сумму, которую вы за нас заплатили.

– Да нет…, не надо…, у меня есть ещё деньги. Я ведь только сегодня приехал, не успел ещё потратиться. Вот только футболку купил… Я приехал в рубашке…, у меня есть рубашка, фланелевая, хорошая рубашка, новая,… вы не подумайте. Только в ней жарко, вот и купил футболку. Жаль что рукава у ней короткие, я люблю с длинными. Но с длинными не было в продаже, а в рубашке жарко, вот и пришлось купить с короткими… Хотя с длинными, наверное, тоже было бы жарко? Как вы думаете?

Мужчина говорил так простодушно, должно быть, искренне полагая, что всё это очень важно и уместно. Демонстрировал при этом как бы в подтверждение своих слов и футболку, уже надетую на него, и рубашку, аккуратно уложенную в пакет, и рукава…, будто отсутствие этих весьма важных доказательств способно всё разрушить, поставить под серьёзное сомнение не только его слова, но и его самого. В то же время он настолько невинно улыбался, смущался и даже заикался, что Нюре почему-то вспомнился князь Лев Николаевич Мышкин, будто она его лично знавала когда-то и даже встречалась с ним однажды, аккурат по прибытии того в Петербург где-то «в конце ноября, в оттепель, часов в девять утра». Она даже произнесла невольно: «Идиот». Впрочем, не в голос, а едва заметным движением одних только губ, отчаянно надеясь, что этот странный попутчик не сумел-таки прочитать и отнести на свой счёт её нечаянного внутреннего восклицания. Ей как будто бы даже послышалось в ответ: «Я должен вам заметить, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи».

– Из-за границы, что ли? – почему-то спросила Нюра и тут же осеклась, встрепенулась как-то, будто сбрасывая с себя наваждение, навеянное известным романом.

– Нет! Вовсе нет, что вы! – ответил попутчик с чрезвычайной готовностью, и эта его готовность отвечать на все вопросы была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов. – Я не могу за границу, мне нельзя. Меня там непременно обманут, а то и поранят чем-нибудь.

Странный собеседник вдруг посерьёзнел, подался всем телом вперёд, поближе к Нюре и сообщил доверительно, будто самому близкому, самому поверенному душеприказчику. При этом его ребяческая улыбка куда-то исчезла, а в глазах заметалась нешуточная, по-детски тревожная убеждённость.

– Знаете, там ведь даже убить могут. Я читал…, мне многие говорили, как там убивают живых людей… безжалостно… беспощадно… Даже детей… Особенно детей! Сначала развращают, колют наркотиками, насилуют, а потом убивают. Нет, нет, мне нельзя за границу.

Его голос постепенно затихал, а к концу фразы вообще опустился до почти что шёпота. Но не угрожающего, не зловещего, аки змеиного, а страшного, преисполненного ощущением всамделишной, навалившейся отовсюду угрозы. Так деревенские мальчишки у ночного костра рассказывают дружка дружке ужастики, от которых волосы дыбом, стынет кровь, и вплоть до самого утра никак не идёт сон.

– Лумумбу убили…, Кеннеди убили…, в одном городе, в Израиле кажись, – я читал – всех младенцев поубивали…, всех до единого…

Троллейбус притормозил и замер на очередной остановке, впуская в себя свежую порцию пассажиров и выпуская на волю другую. Как вдох и выдох.

– Неправда! Зачем вы обманываете? Там не так, там хорошо, там красиво! Там много-много простора, там всегда светит солнышко и не бывает дождей…, бывают, конечно, только редко. Дети там гуляют свободно, где хотят, и никто их не убивает. Они скачут на лошадках и смеются от счастья, а тёплый ветер заплетает им в косы ароматные цветы и травы. Вы, дяденька, всё сами напридумывали. Не знаете, так и не говорите. Ведь не знаете же, не знаете? Ну, признайтесь, что сами всё придумали.

Девочка оторвалась от окна и подключилась к разговору взрослых, но отнюдь без какой бы то ни было невоздержанности или неучтивости, так что одёрнуть её или как-нибудь поругать за невоспитанность было ни в коем случае невозможно. Она говорила просто и свободно, будто с равными ей, как обычно спорят между собой дети, но однако ж с совершенно взрослым достоинством и убеждением. Мужчина же во время её столь неожиданного вступления всё смотрел на неё внимательно, изучающее, а как только та закончила, простодушно и весело засмеялся, подкупая и других компаньонов своим заразительным смехом.

– А вот и не признаюсь, не признаюсь, – отвечал он сквозь смех. – Вот и не придумал я ничего, не придумал, а сам читал в одной большой книжке. Это ты всё сочиняешь… и здорово сочиняешь, мне понравилось. Особенно красиво у тебя получилось про лошадок и цветы да травы в косичках. Очень здорово! Очень!

И он снова засмеялся как сущее дитя.

– А вот и нет. Вот и не сочиняю, – тоже смеясь, отозвалась девочка. – Я не умею сочинять. Что я вам, писатель что ли? Я же ещё ребёнок.

Они ещё немного похохотали и вдруг разом успокоились. А девочка заговорила уже серьёзно.

– Вот вы, дяденька, не знаете, потому что никогда не были за границей. А мне Джучи рассказывал, он живёт там. И обманывать он не станет, потому что Джучи – это сын Чингисхана. 55

– Кого?! – в один голос воскликнули в изумлении женщина и мужчина.

– Чингисхана – самого главного и самого великого монгольского хана, – совершенно серьёзно, с какой-то недетской гордостью ответила девочка и отвернулась к окну.

Троллейбус тронулся, и снова за оконным стеклом поплыли куда-то в сторону, набирая ход, кадры ускоренной киноленты. Но это уже были другие кадры. Угловатые глыбы зданий сглаживались, округлялись в незамысловатые формы древних курганов и сопок, площади раздавались неимоверно вширь, покрывались спешно, будто в анимационном кино свежей зелёной порослью. Люди же и машины исчезали вовсе, таяли как ненужные, портящие общую картину детали. Всюду, куда не глянь, простиралась бескрайняя, девственная в своей первозданности степь. Вот на вершину соседней сопки взлетел всадник на лихом низкорослом коне, постоял неподвижно с минуту, будто предоставляя случайным свидетелям возможность рассмотреть себя хорошенько, в деталях. Он оглядел зорким прищуром всё безбрежное, на много сотен вёрст просматриваемое пространство, свистнул лихо, по-соловьиному и помчался вниз с холма быстрее ветра. Следом за ним из-за кромки возвышенности сорвала невидимую преграду и потекла нескончаемой лавиной плотная волна кочевого людского моря. Вот уже весь огромный холм покрылся его пёстрым разноцветьем, уже долина у подножья наполнилась, забурлила диким неистовством стихии, кажется, вся видимая вселенная теперь содрогалась, изнывала под копытами лихих малорослых коней, а волна всё текла и текла, переваливаясь через гребень сопки. Орда.

55

Джучи – монгольское мужское имя. По преданию Джучи (монг. Зчи, ок. 1184 – ок. 1227) – старший сын Чингисхана и его первой жены Бортэ. Полководец, участвовавший в завоевании Средней Азии, командовавший самостоятельным отрядом в низовьях Сырдарьи. Наследственные земли его потомков – Улус Джучи (с 1224) в западной части Монгольской империи – в русской историографии известны как «Золотая Орда».