Право на безумие

– Ничего странного, – объяснил Аскольд. – По возвращении из монастыря она к врачам ни разу не обращалась, даже не знает, где находится наша районная поликлиника. Я и сам туда ходил всего два раза за водительской справкой. Не болели мы. Конечно, в далёкой молодости у неё была карточка в какой-то поликлинике, но это же было аж в прошлом тысячелетии, в другом государстве, ныне не существующем. Пойди, отыщи теперь…

– Я так и подумал, – удовлетворённо улыбнулся Пётр Андреевич. – Конечно, если всерьёз копнуть до самого детства, то найти её следы можно было б, но трудно и долго. Поэтому Петрович удовлетворился твоим и свидетельскими опознаниями да найденным возле трупа паспортом на имя Нюры, копать глубоко не стал, ограничившись обязательными процедурами. Честно говоря, у них там столько подобных трупов, что удивляться не приходится. Тем более, что для Петровича и так было всё ясно, копание в уликах – не его метод.

А для меня это повод… Как будто что-то подтолкнуло меня под локоток: «Иди! Ищи!». И я пошёл. Сначала к театру, осмотрел там всё,… а потом по предполагаемому маршруту Нюры. Только не спрашивай, как я его узнал. Сам не знаю,… просто пошёл, куда глаза глядят, полностью доверившись интуиции. Наверное, и вправду Господь мне помог, а только вскоре подъехал какой-то троллейбус, и я сел в него, сам не понимаю зачем. Очкарик привёз меня в парк… а там я и нашёл Нюру… живую и невредимую. Вот так вот. Такие, брат, чудеса. Сам бы не поверил, если бы рассказал кто. Так что не меня благодари, а Бога.

– И всё равно спасибо вам, Пётр Андреевич, – благодарно улыбнулся Богатов. – Бог везёт того, кто гребёт, открывает тому, кто стучит, даёт тому, кто просит… И верит.

– А ты, Аскольд, сам во всём виноват, – с привычным начальственным упрёком произнёс Берзин, определяя в рот небольшой кусочек остывшей уже закуски. – Нужно было сначала с женщинами своими разобраться, а уж потом – люблю, не люблю…

Есть на свете люди, у которых всегда и во всём кто-то виноват, для которых объяснение причин происходящего непременно начинается со слов: «Это потому что ты…». Причём не важно, что произошло, почему именно, и кто оказался не только причиной, но даже просто случайным участником происшествия. Главное неизменно. И оно, это главное, всегда определённо и личностно: «Это потому что ты…».

– Вы мудрый человек, Пётр Андреевич, – улыбнулся Аскольд. – Но часто сами себе противоречите… Уж не знаю, умышленно ли, машинально ли из чисто профессиональной привычки вступать в спор? Дивлюсь я на вас. Вы, несомненно, личность и личность глубокая. Но тем не менее зачем-то пытаетесь всё вокруг увязать в некую систему, логичную, самореализуемую… и себя в эту систему вписываете, как некую подвластную часть её. Сами ведь вписываете. И меня, естественно, пытаетесь… Естественно, разумеется, для вас. А я вне системы, я сам по себе… И от меня ей ни пользы, ни проку, пока она сама не захочет увидеть во мне прок. Я ничей… хотя и хотел бы быть всехний… Но хрен со мной, я личность пропащая… А вы… Вот никак не могу вас понять…

– А тут и не надо ничего понимать, Аскольдушка, – произнёс Берзин несколько снисходительно, как-то даже покровительственно. – Всё понятно, выстроено и прописано без нас с тобой. Мы живём в обществе, являемся его частью и должны подчиняться его законам, нравится нам это или не нравится. Человечек – существо стадное. Куда вся стая, туда и он, как бы ни упивался сам в себе рассуждениями о смысле жизни, о своём индивидуальном значении в этом смысле. Всё это блеф, основанный на обыкновенной гордыне.

– Ошибаетесь, Пётр Андреевич, – возразил Аскольд, немного задетый такой снисходительностью. – Личность всегда была и есть превыше общества. Государство, подминающее под себя личность, априори деспотично, террористично, по природе своей противоестественно и оттого гадко. Оно обречено либо на медленную деградацию, либо на стремительное самоуничтожение. Что из двух происходит нынче с нами, решайте сами.

– И эта личность, конечно же ты, Аскольдушка дорогой?

– Человек только тогда личность, если обладает двумя непременными качествами – творческим, созидательным разумом и чувственным, любящим сердцем. Такие личности составляют собой основу, костяк любого здорового, дееспособного общества. И никакая энергия, предпринимательская жилка, харизма тут не причём. Всё это лишь паста из тюбика, составляющая из себя массу и направляемая на благоустройство создаваемого личностями мира. Ты прав, Пётр Андреевич, я – личность.

– Мы перешли на «ты»?

– Давно уж… А ты не заметил, Пётр Андреевич? Ещё в поезде… Вернее ты в поезде,… а я только что… Просто пять лет ты был моим начальником… А теперь мы вроде как на равных: ты – коллекционер живописи, я – писатель. Разве не так?

Берзин ничего не ответил. Он опустил на пару мгновений взгляд, помассировал череп и налил на два пальца пахучего коньяку в тяжёлые пузатые бокалы.

– Человек, который всегда и везде всерьез отстаивает субординацию по отношению к себе, банален и глуп, – продолжил Аскольд, беря в руку сосуд. – То есть он ставит свой социальный статус выше своего же личного статуса, нанося тем самым себе абсолютно нестерпимое оскорбление как личности. Почти невозможно помешать человеку себя выпороть, но можно, по крайней мере, не быть участником этого мазохистского действа. А тебя я люблю, Пётр Андреевич, считаю тебя Личностью с большой буковки «ЭЛЬ», и за то, что ты сделал для меня, буду благодарен всю свою жизнь. За тебя! Будь здрав, боярин!

Они выпили. Углубились в закуску, будто только за этим пришли сюда. И ведь закуски у нас иной раз бывают очень даже ничего, особенно на свежем воздухе, под летним ласковым солнышком да под хороший коньячок. Некоторые, правда, предпочитают водочку, но… герои настоящего повествования собрались теперь тут вовсе не за этим.

– Что делать думаешь, Аскольд Алексеевич? – спросил участливо Берзин, и было очевидно, что участие это отнюдь не наигранное.

– Не знаю пока, – ответил Богатов, отставляя закуску в сторону. – Времени у меня теперь много. Засяду за новый роман. А там… куда Бог выведет.

– Как назовёшь-то? Или уже…?

– А ты не помнишь? Я тебе ещё в поезде говорил.

Пётр Андреевич задумался, но не отыскав нужной информации, обиделся.

– Аскольд, у меня в голове столько всего, – сказал он несколько раздражённо, – что помнить второстепенные для меня детали нет никакой возможности…

– Тогда зачем спрашиваешь? – ни разу не обидевшись, легко, примирительно ёрничая, заметил Аскольд. – Всё равно ведь через час забудешь, как второстепенную деталь.

Пётр Андреевич поднял глаза, посмотрел колко, с искоркой… но встретив добродушный, открытый взгляд Богатова, успокоился… даже расслабился.

– Ну и язва же ты, оказывается, Аскольд. А я и не предполагал…

– Это потому что тебе по должности было не положено предполагать все мои низменные качества. Только хорошее… Как о покойнике.

– Фу… Грубая шутка, – поморщился Берзин. – Ну, а если серьёзно, чем жить думаешь?

– Правду говорю, не знаю… – Аскольд снова закурил, опустил глаза, но тут же поднял их и сказал уверенно. – Знаю лишь одно – буду писать, насколько хватит подкожного жира. А как отощаю, снова пойду искать работу. Мне этот роман как воздух нужен, как ответы на все вопросы. Я, может, сам через него докопаюсь, достучусь до себя. Возможно через него всё и разрешится… Посмотрим.

– К Белле не поедешь? Я думал, ты уже чемоданы собираешь… – спросил Берзин с хитринкой, будто так, походя, будто только что вопрос этот пришёл ему на ум.

– Нет. К Белле пока не могу… Разве в чемоданах только дело? … Не могу я туда… Пока… Не имею права на такое безумие. Понимаешь ты, Пётр Андреевич? … Кем я туда, приживальщиком, альфонсом? … Я здесь-то никто, а там… Так что пока только писать.

Аскольд смял безжалостно наполовину недокуренную сигарету в пепельнице, словно от неё несчастной все беды на его голову, и отвернулся в сторону.