Право на легенду

Мне надо спросить у себя: как получилось, что я с такой легкостью поверил, будто любовь можно заменить просто хорошим отношением? Как я мог поверить вопреки опыту своих тридцати с лишним лет, что мое место за столом меж двух телефонов; мог поверить Лешке Рагозину, его бреду о каких-то окислительных процессах?

Разве смогу я спокойно жить в белых ночах Ленинграда, зная, что сейчас над островом Айон висит подсвеченный солнцем туман, и где-нибудь в Амгуэмской тундре Олег уже выкурил свою утреннюю сигарету, сидит на камне и штопает ковбойку; разве смогу я ходить по улицам и площадям, ездить в трамваях и на такси, зная, что я просто задержался в гостях, потому что мой дом далеко, а из дому не уезжают?..

Ничего этого я не смогу. И, пожалуйста, хватит об этом.

А сейчас я сверну на проселок, мы проедем еще немного и остановимся возле речки, сплошь поросшей по берегам сиренью и бузиной. В этих местах прошло мое детство.

Мы разложим большой костер и будем ждать утра.

В два часа ночи она сказала:

— Павел, я несчастный человек, я хочу есть. Я вспоминаю свою несъеденную котлету с нежностью.

Они сидели на траве возле машины и подкидывали сучья в костер. Сучья были мокрые и гореть не хотели.

— Надо поесть, — сказал Павел.

— Где мы тут поедим? И костер дымит.

— Это я нарочно, чтобы комары не кусали.

— Какие комары в конце августа.

— Все-то ты знаешь, ботаник… Ладно, вставай, пойдем еду добывать. Покажу тебе, как это делается.

В два часа ночи еду добывать нелегко. Заведующий сельмагом уже посапывал на мягкой кровати с подзором, когда в окно постучали.

— Чего надо? — спросил он.

— Открой, Василий Антонович, — сказал Павел. — Свои.

— У меня своих с войны нет. Свои… Кто свои-то?

— Да ты открой, тогда увидишь.

— Что-то я тебя не припомню, — осторожно сказал старик, пропуская Павла и Нину в горницу. — Нужда-то какая?

— Павел я.

— Ну и что?

— Стареешь ты, отец.

— Не твоя печаль… Погоди-ка… Ах ты, язви тя в душу, где же узнать, когда ты притолоку подпираешь. Н-ну!

Глаза у старика сделались приветливей.

— Батя заезжает, как же… Вы садитесь, — он придвинул Нине стул. — Садитесь, стулья чистые. Так-так. Столько лет не виделись… Издалека?

Он прикурил от лампы папиросу и смотрел на Павла с любопытством, хотя видно было, что ночные гости его не удивили и не обеспокоили.

— Представительный ты стал, — сказал старик. — А был-то жердь жердью.

— Растем понемножку, Василий Антонович. Ты вот что, дай-ка нам по старой дружбе чего-нибудь поесть и сигареты, если найдутся. Помню, ты припасы и дома держал, чтобы в магазин по ночам не бегать.

— Есть грех, — сказал завмаг. — А как же? Все для блага людей. Чтобы, значит, лучше обслужить. Вот только вина у меня нет. Не обессудь.

И пошел в кладовку за припасами.

— Кто это? — спросила Нина, когда они по колено в мокрой траве возвращались к машине. — Глаза у него добрые.

— Отменный мужик. Дачу мы у него снимали. Все над отцом издевался: ученый, говорит, а дачу купить не можешь, на картинки деньги транжиришь. Рыбак отличный, с отцом вместе колдует. Так, ну сало у нас есть, лук есть, частик в томате тоже есть. Осталось картошку раздобыть. Ты знаешь, как картошку раздобывают?

Они долго шли вдоль картофельного поля. Пожухлая ботва в темноте казалась спутанным и сорванным с кольев проволочным заграждением. Нина, прежде чем ступить на межу, потрогала землю руками.

— Какая теплая земля! Я туфли сниму. Слушай, а в нас не будут стрелять? Это все-таки колхозная картошка.

— Не знаю. Может, и будут. Солью когда влепят, ох и свербит!

— Стреляли?

— А как же…

Они вернулись к машине и высыпали из кармана белые и гладкие, как голыши, клубни. Павел набрал хвороста и стал мастерить костер.

— Погоди, дай я, — попросила Нина.

— Ты не умеешь.

— Ну и пусть. Загорится как-нибудь. Это что? Рыба плещет?

— Рыба, наверное. Тут ее пропасть, хоть старик и прибедняется.

Нина вынула из машины автомобильный чехол, расстелила его, достала где-то газету и принялась готовить ужин. Лук она резала тонюсенькими ломтиками, как лимон, сало долго вертела в руках, не зная, срезать с него корку или не надо, и вид у нее был такой сосредоточенный, что Павел рассмеялся.

— Ты чего?

— Ничего… Ты знаешь, как по-латыни картошка?

— Знаю. Солянум туберозум.

— Ух ты! А вот эта трава?

— Бурса пасторикум.

— А по-человечески?

— Пастушья сумка. Видишь, какая я умная.

— Вижу. Я бы за такую латынь сек. Ремнем. Или вожжами. Растет себе симпатичная травка, глаз радует, потом ее обругают по-латыни, и сразу хочется делать из нее скучный гербарий. Братец твой тоже знал латынь, но пользовался ею, так сказать, более элегантно. Он читал Горация.

— Это ты кому-нибудь расскажи. Пятнадцать строчек — вся его латынь. Я тоже так умею. Он на «Аннушке» летал, да?

— На «Аннушке». У него была машина чистых кровей. Она могла садиться где угодно, а билась и ломалась столько раз, что потом привыкла, и однажды Венька прилетел даже без пропеллера.

— Ну это ты врешь.

— Это я вру. А потом он украл стюардессу с пассажирского самолета.

— То есть как это… украл?

— А вот так. Ты что, не знала своего братца? Ему летчики чуть самосуд не устроили прямо на аэродроме. И было за что… Возвращался он как-то из Хабаровска и в самолете познакомился со стюардессой. Любовь вспыхнула, как шаровая молния: бах — и оба они наповал! Первым очнулся Венька и сказал, что амба, она свое отлетала, он сейчас запрет ее в четырех стенах, и делу конец. А тут, как на грех, испортилась погода. Стюардесса была человеком дисциплинированным, она отпросилась на два часа, не зная еще, что там, где начинается Венька, кончается всякое благоразумие. Одним словом, на аэродроме паника — надо лететь, а лететь нельзя, какой-то пилот украл стюардессу. Мы с Олегом сразу сообразили, в чем дело, ввалились к Веньке, а там идиллия. Сидят они, эдак молитвенно сложив руки, и в глазах у них отблеск рая…

— А как же Надя?

— Ну, это еще до Нади было. Слушай дальше. Наорали мы на них, а потом все четверо стали ломать голову, как быть, потому что давно дали погоду, надо лететь, а как же она полетит, если она жить без Веньки не может, а он без нее и подавно.

Потом она все-таки улетела. Написала Веньке, что надолго запомнит минуты их встречи, но им все-таки повезло, что вовремя дали погоду. Они могли бы наделать глупостей, а потом долго бы мучились — ведь, в сущности, совсем чужие люди. Вот видишь, как важно вовремя дать погоду, — усмехнулся Павел. — Синоптики бы сказали, что глупость не состоялась по метеорологическим условиям.