Право на легенду

«Скоро начнет смеркаться, — подумал Павел, потеряв всякое представление о том, где они сейчас находятся и сколько еще предстоит пройти. — Скоро будет совсем темно, и наше путешествие окончится…» И в ту же минуту машина слегка подпрыгнула, мотор взвыл и стал снижать обороты.

— Что случилось? — спросил Олег, когда Веня выглянул из кабины.

— Надо выходить на связь. Приехали. Пора легализоваться. Пусть подают машину прямо к берегу. Мы на льду залива, здесь километров пятнадцать, живо доскочим.

— Ты уверен?

— Эттугье уверен, — кивнул Веня на старика. — Этого достаточно.

Эмкуль, дремавшая в полузабытьи, подняла голову, слабо улыбнулась. Венька подмигнул ей, взял у старика трубку, которую тот только что раскурил, сделал несколько затяжек и рассмеялся:

— Ну и поотрывают же нам головы! Мне, конечно, в первую очередь. Но когда будут отрывать, все-таки скажут: отличный у нас пилот Вениамин Строев!

Утром, когда они вдоволь отоспались, Веня сказал:

— А что, мальчики? Одно доброе дело этот ихтиозавр уже сделал. Не будь его, не родила бы Эмкуль сына, а теперь вот родила. Только мы к нему еще слетаем в гости, к этому ящеру. Слетаем ведь?

13

— А он и вправду там есть, этот зверь? — спросила Нина.

Она тронула Павла за рукав.

— Не знаю… Хочется, чтобы был.

— Скажи, ты бы полетел к звездам?

— Да ну их! — рассмеялся Павел. — Дорога больно далекая. Соскучишься.

— А в закате ты был?

— Как это — в закате? Закат — это явление… м-м… атмосферное.

— Венька мне однажды сказал, что у него есть мечта. В тундре, говорил он, в пасмурную погоду на горизонте остается перед закатом узкая розовая полоска, и если очень захотеть, если лететь очень быстро, то можно хоть на секунду, но попасть в это багряное небо… Только это неправильное название, говорил он, потому что там вовсе не небо, окрашенное зарей, а что-то совсем другое. Может быть, то, из чего потом делают зарю?

Нина тихо вздохнула.

— Ему всегда не нравилось, когда красоту объясняли. Он говорил, что, если бы ученые были умнее, они бы никогда не сказали людям, что бриллианты — это уголь.

— Да, — сказал Павел. — И еще ему не нравилось, когда колокола переливали в дверные ручки. Ты ведь знаешь о нашем колоколе?

— Еще бы! У меня есть даже его фотография. Его нашла, по-моему, Надя? А до этого… Ты расскажи подробней.

— Да, это было как раз в тот день, когда Веня вернулся из Уэлена. Утром пришла Надя и еще с порога, не успев раздеться, сказала, что нашла колокол. Мы искали его давно, но никто толком не знал, где он висит. Потом капитан Варг… Хотя я начну, пожалуй, не с этого…

Павел замолчал, пытаясь отыскать событие, с которого легче было бы начать, или день, который мог бы быть главным, но не нашел ни такого события, ни такого дня, и поэтому стал рассказывать с самого начала, с той минуты, когда они решили, что дел впереди много и делать их надо вместе.

Сейчас ему нужно было рассказать ей все, нужно было самому еще раз пройти через эти годы, ставшие главными в жизни, чтобы уже никогда не помнить сочувственную улыбку Алексея Рагозина, не вспоминать, как смотрел ему вслед Олег.

Он говорил торопливо, то забегая вперед, то возвращаясь, не замечая, что держит ее руки в своих, что она уже давно стала участницей его воспоминаний. Он вместе с ней решал, что купить Олегу на свадьбу, вместе добирался на полярную станцию, где Веня целый месяц лежал с воспалением легких, и когда он сказал: «Ну как же! Это тот самый Филя, который по льду ходил на остров Врангеля, разве не помнишь?» — она не удивилась и покачала головой: «Не помню», хотя помнить этого она и не могла.

И в тот день, когда они поднялись на заснеженную гряду мыса Кюэль, Нина тоже была рядом, слушала, как Надя, с трудом разбирая изъеденные временем буквы, читала напутствие моряцких вдов. Они стояли все вместе, загоревшие под свирепым весенним солнцем, здоровые, как молодые боги, радовались, что забрались черт-те куда, на самую высокую точку побережья, а дышат ровно, и сердце стучит, как машина, радовались встрече.

Веня только что вернулся из Ванкарема, Олег собирался на мыс Шмидта, а Павла вызывали в Магадан. Они виделись редко. Но это уже не имело значения, потому что они жили на общей земле, ходили по общим дорогам, которые всегда приводили их друг к другу.

Дорога и теперь собрала их вместе. Пусть Олег летает в амгуэмской тундре, Варг сидит в своем деревянном скворечнике и пишет историю русского флота, а они с Ниной вот здесь, в ночном подмосковном лесу. Если Надя придет к маяку и позовет их, если ударит в колокол — они услышат. Вот только Вени не будет…

Нина вздохнула.

— Дай мне закурить, пожалуйста.

— Новости еще. Не дам.

— Ну не надо. Знаешь, когда мы сегодня ехали от Варга и я спросила тебя, почему ты не сказал ему, что останешься, у тебя было очень злое лицо. Очень растерянное. Я сперва испугалась — неужели ты действительно сможешь остаться? Потом увидела, что нет. Очень уж ты беспощадно кричал про романтические истории, про сказки.

— Я и вправду разозлился, Нина. Ты сказала, что я приговорен к Северу. Это неверно. Не надо делать из Севера культа. Я мог полюбить калмыцкие степи. Но случайно попал на Север. Я не рвался туда, не стремился вступить с ним в единоборство. И Веня тоже… Знаю, ты скажешь, что Венька всегда мечтал стать полярником. Это все из кино. С журнальных обложек. Я, например, в детстве хотел уехать в Африку, потому что мне нравились пробковые шлемы. А Веньке нравились унты. Но это сначала. Потом, как ты знаешь, мы старались не ходить в унтах. Не вешали над койками карабины. Не играли в сказку. И у нас с Севером произошла любовь. А могла бы быть любовь с Приморским краем. И поэтому, когда меня спрашивают: «За что вы любите Север?» — и ждут, что я буду говорить о трудностях и лишениях, мне хочется сказать, что трудностей хватает и в Тульской области, а Север я люблю за длинные рубли. Потому что, что еще сказать? Сказать, что мне нужен не Север вообще, а мой личный Север, — не поймут. Хотя, черт возьми, понимают, что человеку нужна не женщина вообще, а его женщина. И не спрашивают, за что он ее любит. Если бы я был приговорен, я бы вправду сбежал. Но у меня не получилось. Потому что от любви не убежишь.

Павел замолчал. Он рассказал ей все, но чувствовал, что не сказал и половины.

— Скоро будет светать, — сказала Нина. — Будет утро… Вчера утром тебя еще не было. И даже днем не было. Днем просто приехал Павел Петрович, и мне тошно стало жить на свете. Ты представляешь — ведь могла произойти самая большая несправедливость на свете.

— Не могла.

— Это я знала, что не могла.

Он стал целовать ее руки. Холодные, перепачканные в земле. Нина наклонилась над ним и тихо сказала:

— Я тебя очень люблю. Сто лет. Всю жизнь. Ты полюбил Север случайно, пусть так, но я благодарна этой случайности. Потому что там ты нашел меня. Ты сам этого не знаешь.

Павел, прильнув к ее ладоням, молчал. Он знал, что так бывает, верил в это. Но не знал, что так может быть с ним. Когда весь мир со всеми его заботами умещается в этих ладонях, когда от ее слов становится больно. И делается страшно, когда думаешь, что всего этого могло не быть.

— У тебя холодные руки, — сказал он. — Ты замерзла? Давай-ка я подкину в костер.

— Подкинь. Пусть будет большой огонь. Подожди! Слышишь, кукушка? Послушаем, сколько нам жить.

— И не подумаю. Кукушка — дура. Она ведь не знает, что сегодня только первый день. У нее неправильная система отсчета. Ух ты! Слушай-ка, Нина, у меня ведь сегодня день рождения, совсем из головы выскочило.

— Ну да!

— Вчера, вернее. Но это не важно, день еще продолжается.

— Жаль, что мне нечего тебе подарить.

— Ты подарила мне рубашку.

— Да, верно.

Она провела рукой по его груди. Он зажмурился. Неужели эти руки всегда будут вот так прикасаться к нему…