Право на поединок

Взаимная ненависть графини Марии Дмитриевны и Пушкина была общеизвестна. Вяземский утверждал: «Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски».

Еще в самом начале тридцатых годов графиня Мария Дмитриевна совершила поступок, который Пушкин с полным правом воспринял как оскорбительный выпад. «Графиня Нессельроде, жена министра, раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой Аничковский вечер: Пушкина очень понравилась императрице. Но сам Пушкин ужасно был взбешен этим, наговорил грубостей графине и, между прочим, сказал: „Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю“». Так вспоминал Нащокин.

Унизительное и даже сомнительное положение, в которое попадал человек, чья молоденькая жена — одна! — ездила на интимные придворные вечера, было столь очевидно, что многоопытная графиня Мария Дмитриевна не могла этого не понимать.

На рассчитанный ход Пушкин и ответил соответственно.

Дочь едва ли не самого бездарного за всю российскую историю министра финансов, жена едва ли не самого бесцветного министра иностранных дел, графиня Мария Дмитриевна, злобно проницательная, в отличие от отца и мужа обладавшая волей и умом настоящего политика, была достойной воительницей той бюрократической аристократии, которую Пушкин непоправимо оскорбил «Моей родословной» и вражду к которой постоянно декларировал. Сама позиция Пушкина — жизненная, общественная, политическая — вызывала мрачную неприязнь графини. А если прибавить к этому явную личную антипатию, то откроется вулканическая подоплека их отношений. Выпад тридцать первого года можно считать объявлением войны. Она пыталась поставить Пушкина на место.

Графиня Мария Дмитриевна близко дружила с Геккернами, обожала Дантеса и была посаженой матерью на его свадьбе.

Как только появились анонимные письма, Пушкин сказал Соллогубу, что подозревает графиню Нессельроде.

Как и Уваров, графиня Нессельроде располагала множеством клевретов-исполнителей. И это была сила отнюдь не только светская…

Ссора с Соллогубом закончилась благополучно. Пушкин убедился, что молодой граф — не подставная фигура, и довольно легко пошел на примирение, которое свершилось в мае.

Но в то же самое время он оказался на грани еще одного поединка.

В начале февраля он ответил на письмо Соллогуба требованием дуэли, а не объяснений.

А 2 февраля, будучи в гостях у Пушкина, Семен Семенович Хлюстин неосторожно повторил сколь глупую, столь и злобную инсинуацию Сенковского, касающуюся одной благотворительной литературной акции хозяина дома. Хлюстин был человеком образованным, не чуждым литературных занятий, безукоризненно светским — что Пушкин ценил. Добрый знакомый Михаила Федоровича Орлова, он переводил на французский язык его книгу «О государственном кредите», что свидетельствует о соответственной подготовке и общественных симпатиях. Пушкин принимал Хлюстина охотно и радушно. Им было о чем поговорить.

Но 2 февраля воспитаннейший Семен Семенович допустил промах, не понимая состояния Пушкина. Пушкин с трудом сдержался, но ответил собеседнику таким образом, что тот почувствовал себя оскорбленным. Более того, Пушкин ясно дал понять, что так это дело не кончится.

Хлюстин ушел.

На следующий день они снова встретились, чтоб объясниться. Но только усугубили ситуацию. И Пушкин отправил к Хлюстину Соболевского в качестве секунданта.

Хлюстин был боевой офицер, участник последней турецкой войны, и нет оснований подозревать его в трусости, но стреляться с Пушкиным ему явно не хотелось. Хотя и допустить ущерба для своего самолюбия он тоже не желал и вел себя достаточно вызывающе.

Пушкин, однако, почувствовал, что снова выбрал не ту мишень. Еще несколько лет назад в подобном случае он, несомненно, вышел бы к барьеру без колебаний. Но теперь он находился в положении Сильвио из «Выстрела». Он не должен был рисковать со случайным противником. И не из-за возможного смертельного исхода.

Он готов был к любому риску, но не хотел бессмысленного убийства или самоубийства. Не говоря уже о том, что сам факт поединка мог привести к высылке его из Петербурга. А этого он не желал. Это не было выходом. Он хотел громкого поединка с тем, кто реально представлял бы его врагов. Он хотел не случайного противника, но бойца, выставленного противоборствующей ему исторической силой…

Хлюстин таковым отнюдь не был. И Пушкин дал Соболевскому их помирить.

Обмен письмами с Хлюстиным произошел 4 февраля. На следующий день они, очевидно, и примирились.

В тот же день — 5 февраля — началась переписка с Репниным о возможном поединке, закончившаяся 11 числа.

Не следует считать все эти — очень разные! — дуэльные ситуации следствием отчаяния или, тем паче, попытками самоубийства. Каждый раз Пушкин сам и был инициатором их ликвидации. Когда подозрения его не оправдывались, он охотно шел на примирение.

8 февраля Пушкин получил короткое послание от Дениса Давыдова из Москвы: «Полагая, что у тебя нет ни письма, ни стихов Жобара, спешу доставить их тебе, любезнейший друг. Перевод довольно плох, но есть смешные места, что ж касается до письма, я читая его, хохотал как дурак. Злая бестия этот Жобар и ловко доклевал Журавля, подбитого Соколом».

Не без ужаса Пушкин понял, что Жобар, апеллируя к его имени, ведет собственную памфлетную войну с Уваровым, пустив перевод и послание широко по рукам, и что вину за это обрушат на его, Пушкина, голову. Гнев императора, унизительное объяснение с Бенкендорфом, дуэльные истории с Репниным, Соллогубом, Хлюстиным, неуловимая — кроме эпизода с Боголюбовым, — но настойчивая интрига, ход которой он постоянно ощущал, — все это давило на него ежеминутно, не давая отдыха, вынуждая сделать то, чего сделать он не мог — согнуться. Но это было шекспировское действо — драма истории. А Жобар вносил в происходящее обидную фарсовую ноту. Он не только провоцировал для Пушкина новые гонения, но снижал смертельную распрю идей до уровня сведения личных счетов.

И он дал знать неистовому французу, что хотел бы получить от него объяснений.

В начале двадцатых чисел марта Пушкин получил от Жобара ответ:

«Вы видите, милостивый государь, что, переводя вашу оду, я не стремился к другой цели, как только к славе моего знаменитого начальника (который уже давно летит за венцом… бессмертия) и к собственному моему преуспеянию на стезе науки и почестей; и так, смею надеяться, что, приняв во внимание эти побуждения, вы не откажете мне в прощении, о котором я молю.

Впрочем, чтобы доказать вам искренность моего раскаяния, посылаю вам все вещественные доказательства преступления и выдаю их вам, связав по рукам и ногам, — предмет, оригинал и черновик, равно как и мое посвятительное послание, уполномочивая вас, милостивый государь, сделать из этого чудовищного целого публичное и торжественное ауто-да-фе, а от вашего великодушия я ожидаю милостивого манифеста, который бы успокоил мою напуганную совесть».

Помимо всего прочего, в марте у Пушкина начался очередной конфликт с цензурным ведомством по поводу «Современника»; он собирался обращаться за помощью к Бенкендорфу, то есть к императору, и подогревать столь неудачно подвернувшуюся историю с «Лукуллом» было совершенно некстати.

Он поверил в смирение Жобара и послал ему почти растроганное письмо:

«Милостивый государь.

С истинным удовольствием получил я ваш прелестный перевод Оды к Лукуллу и столь же лестное письмо, ее сопровождающее. Ваши стихи столь же милы, сколько язвительны, а этим многое сказано. Если правда, как вы говорите в вашем письме, что хотели законным порядком признать вас потерявшим рассудок, то нужно согласиться, что с тех пор вы его чертовски приобрели.

Расположение, которое вы, по-видимому, ко мне питаете и которым я горжусь, дает мне право говорить с полным доверием. В вашем письме к г-ну министру народного просвещения вы, кажется, высказываете намерение печатать ваш перевод в Бельгии, присоединив к нему несколько примечаний, необходимых, говорите вы, для понимания текста; осмеливаюсь умолять вас, милостивый государь, отнюдь этого не делать. Мне самому досадно, что я напечатал пьесу, написанную в минуту дурного расположения духа. Ее опубликование навлекло на меня неудовольствие одного лица, мнением которого я дорожу и пренебречь которым не могу, не оказавшись неблагодарным и безрассудным (император Николай. — Я. Г.). Будьте настолько добры пожертвовать удовольствием гласности ради мысли оказать услугу собрату. Не воскрешайте с помощью вашего таланта произведения, которое без этого впадет в заслуженное им забвение. Смею надеяться, что вы не откажете мне в любезности, о которой я прошу…»