Право выбора

А ведь правда и то, что Бочаров и без моей помощи успешно закончил испытания. Радоваться или грустить? Приходится радоваться.

Федор Федорович вызывает в кабинет «для неофициального разговора». Я даже заинтригован.

Дранкин пододвигает вазу с просоленным миндалем. Сверкают белые зубы. Старик в отличном расположении духа.

— А вы преуспеваете, мой дорогой друг!

Ворошит иностранные журналы, где перепечатана моя теоретическая статья.

В глазах Федора Федоровича лукавинка. Сразу видно: вызвал по важному делу.

— Сегодня вам придется побыть в роли буриданова осла, — говорит он, загадочно улыбаясь. — Хотят вас поставить на передний край науки: намечено в ближайшие годы построить в Сибири мощную установку. Во главе стройки решили поставить вас! Мне поручили вести, так сказать, предварительные переговоры. Дипломатия…

Федор Федорович встает, подходит к географической карте.

— Сибирь!.. Сибирь — наше будущее. Постепенно центр науки переместится туда. Вы войдете в историю как один из пионеров. Ответственный, самостоятельный участок работы. Как жаль, что мои годы…

— Ну, а второе предложение?

— Банальное: утвердить вас в должности директора института. Вижу, вижу, институт навяз в зубах. Оно и понятно: столько лет…

— А вы что посоветуете?

Дранкин всплескивает руками:

— Да тут может быть лишь один совет: в Сибирь! Перспективы, рост, сам себе хозяин. Многие рвутся на это место. Но из всех кандидатур выбрали наиболее достойную… Осваивать, возводить, прорубать… Романтика нашего века… Пионеры…

— Так, так. А директором института кто?

— Подберут. Тут легче. Ну хотя бы того же Цапкина. Опыт руководства институтом большой. Погорячился, ушел раньше времени. Уломают.

Чувствую, как на лбу вздуваются жилы. Задыхаюсь от наплывающей злобы.

— Значит, кандидатура уже подобрана? Почему не Бочарова? Бочаров успешно завершил испытания. Почему Цапкина?

— Бочаров еще молод. Не утвердят. Пусть говорит спасибо, что сектор доверили. И то благодаря стараниям покойного Подымахова. Цапкин умеет работать с людьми. Шесть лет руководил институтом, ведь все, что на «территории», создано благодаря его неуемной энергии… Вы, разумеется, человек иного масштаба. Вам — зачинать, совершать… Осваивать, прорубать… В «маяки», в пионеры…

Внезапно Федор Федорович умолкает: вид у меня, должно быть, страшный. Кулаки сжаты до хруста. Мы оба молчим несколько минут. Наконец он без прежнего энтузиазма спрашивает:

— Ну и как, мой дорогой друг? Надумали?

Я наклоняюсь почти к самому уху Дранкина и говорю:

— Вот что, старый гриб: сплавить в Сибирь меня не удастся, я давно вышел из пионерского возраста! Институт мизонеистам не отдам. Именем Подымахова: из института не уйду до тех пор, пока не выжгу всю мерзость, всех цапкиных, тяпкиных, ляпкиных… А потом — в Сибирь, на Север, на юг, хоть к черту на рога…

Гремит телефон. Белый, без наборного диска — «прямой».

Федор Федорович припадает к трубке, делает мне знак замолчать. Обрываю обличительную речь на полуслове.

Федор Федорович все плотнее прижимает трубку к уху, по-видимому боясь пропустить хотя бы слово. Ведь звонят из Академии наук! Из глубоко штатского человека Дранкин вдруг превращается в бравого ефрейтора:

— Так точно! Есть… Будет исполнено.

От головы Федора Федоровича идет пар, или так только кажется.

Он осторожно, двумя пальчиками кладет трубку, в сладостной истоме откидывается на спинку кресла. Смотрит на меня озадаченно, с торжественным интересом.

— Сам! Вас разыскивает. К чему бы это? Немедленно поезжайте в Академию наук. Возьмите мою машину. Одна нога здесь — другая там!..

Он жмет мне руку, напутствует:

— Дорогой мой друг, дорогой мой друг… Главное — не горячиться. Все мы свои люди…

Но я его уже не слушаю. Его просто не существует. Он каким-то чудом уменьшился в размерах. Почти игрушечный.

Вызывает академик Золотов. Зачем? Не все ли равно?..

Это как бы побывать в гостях у бога. У бога современной физики.

Странное дело: я, ученый, десятки раз проезжал мимо здания Академии наук, но никогда не был там, внутри.

Меня битый час разыскивал Золотов! Этот сверхзанятый человек. Меня, меня… Глупое тщеславие. И вот я, с деревянными руками и ногами, с пустой черепной коробкой, вхожу в здание Академии наук. Иду по коридорам тяжелой сутуловатой походкой. Ничего не вижу, не замечаю, не понимаю. Судорожная тревога растет, растет, как тогда, у пульта.

А почему, собственно, я так волнуюсь? Я ведь не собираюсь выкладывать Золотову свои мелкие обиды.

Я забыл все, все, что раздирало сердце. Я — по ту сторону личного, мелкого. Наука — жизненная функция моего существа, и все личное и общее всегда для меня были неразделимы…

Останавливаюсь перед дверью. Обретя дыхание, вхожу в кабинет.

Золотов не поднимается навстречу, не улыбается приветственно. Я вообще не видел его ни разу улыбающимся. Но руку жмет крепко.

— Присаживайтесь, Алексей Антонович.

Голос покойный, уютный. По-деловому уютный.

— Мы тут заседали, — говорит академик Золотов. — Ученые большинством голосов решили поставить вас во главе Комитета. Рад за вас и за науку…

Взвинченность росла, росла, достигла предела, рассыпалась, звеня осколками: чувствую, вот-вот готов разрыдаться.

И тут впервые вижу, как улыбается академик Золотов: мягко, понимающе. По-человечески.

А в сознании стучат слова: «большинством голосов»!

Я начинаю понимать: новое назначение — не награда за труды, не повышение в должности, а коллективная воля.

ПРАВО ВЫБОРА

1

Крутятся за толстыми железобетонными стенами снежные галактики. Вся монтажная зона дымится белым. Здания, провода белые, нереальные. Пространства сделались упругими, непреодолимыми. С каждой неделей растет и растет ощущение нашей оторванности от остального мира.