Право выбора

Я ухожу. Она кричит вслед:

— Забыла сказать: тебя в главный зал вызывают. Срочно.

Не спрашиваю, кто вызывает. Не все ли равно? Кому-то, значит, понадобился… Ах, Леночка, Леночка!.. В тебя влюблен другой, а ты… Чувствую затылком ее взгляд.

Леночке девятнадцать, хочется любить, и ей непонятно, почему я уклоняюсь от встреч. Ведь человек должен любить — каждый день, каждый час, каждое мгновение. Без любви жизнь пуста.

Может быть, нужно идти навстречу ее любви, вот такой чистой, целомудренной любви, а ответное чувство появится само собой?..

В главном зале, у верхнего защитного перекрытия, группа людей: Скурлатова, Лихачев, главный механик Чулков, Шибанов, Родион Угрюмов и еще кто-то, кого они обступили со всех сторон.

— Один вид таких вещей, как реактор, усложняет психику человека, — говорит Юлия Александровна. Голос шелковисто-мягкий, в сощуренных глазах ничего, кроме мягкой женственности. Ей вторит Чулков. Он закатывает к потолку выпуклые козьи глаза и декламирует проникновенно:

— Не только усложняет психику отдельного человека, но и поднимает на новую высоту общественное сознание…

Я ошарашен. Никогда еще не слышал от Чулкова таких возвышенных слов. Кому это они выказывают свою эрудицию?

Главный сварщик Лихачев чуть отступает в сторону, и я вижу высокого сухопарого человека с тяжелой гривой седых волос. Подчеркнутая аккуратность в линиях его черного пиджака, в умело повязанном изящном галстуке, рассекающем белоснежную рубашку. У него неторопливые жесты, мягкая, сдержанная улыбка. Я узнаю его, и все дрожит внутри: Коростылев! Сам Коростылев. Знаменитый ученый, автор основного проекта.

Я знаю: проект разрабатывали сотни инженеров, в реализации его участвуют десятки проектных, монтажных, строительных организаций. Но должен был быть кто-то, кто вобрал бы в свой мозг весь проект, пропустил все это через жернова высшей математики. И этот человек — вот он, напротив… Даже не верится, что все это можно осмыслить в целом и представить в деталях, весь этот гигантский комплекс.

На курсах я и не предполагал, что все так внушительно: огромный железобетонный зал, чугунные герметические двери, лабиринтовые проходы в массивных стенах, газовая система, вспомогательные системы охлаждения, управление, парогенераторы и, наконец, сердцевина всего — цилиндр… Стальной цилиндр высотой чуть ли не в пятиэтажный дом, загнанный в бетонную шахту… Он набит всякой всячиной: графитовые блоки, сектора, втулки, слой чугунных блоков и секторов, а сверху — полуметровой толщины чугунная плита со стальными трубками — стояками. Такой цилиндр весит несколько сот тонн. Это как бы сгусток научной и инженерной мысли. И в конструкции, в самом деле, гениальная простота. «Проще гороха», — как говорит сам Коростылев: стоит ввести в технологические каналы тепловыделяющие урановые элементы, как начнется то самое… атомный распад.

Но до этого еще далеко. Вот когда повсюду появятся желтые круги с тремя красными лепестками и с красным кружком в середине — знак радиационной опасности…

Мы приваривали стальной кожух сперва к нижней опорной плите, которая покоится на кольце и домкратах, потом — к верхней, и все время нас не покидало ощущение боязливой настороженности. Было что-то строгое во всем: в словах, роняемых инженерами, — «реакторное пространство», «биологическая защита»; в жесткой геометрии зала — ни карнизов, ни пилястров, эмалевой белизны стены, без единого шва пластикатный пол, стальные мостики и трапы. Этому залу, вылизанному вакуум-насосами, идет все стерильное, белое.

Я видел графитовый блок, держал его в руках. Дырчатый кусок графита высокой чистоты, выдерживающий температуру три тысячи градусов. Таких блоков, завернутых в целлофан, завезли с основного склада тысячи. Из них монтировали шестигранные колонки. Но это делали другие. Пока шла графитовая кладка, нас в главный зал не пускали. Здесь беспрестанно работали вакуум-насосы: требовалась стерильность. Персонал ходил в белых халатах и беретах. Инструменты носили на предохранительных кольцах.

Как я завидовал им, этим людям в белых халатах! Им доверили сокровенное, они были как бы носителями неких тайн, рабочими-профессорами. Они-то, не в пример нам, разбирались, что к чему. Вот тогда-то я понял, что душой навсегда прикован к этим строгим вещам, они как бы вошли в меня, они мои, и, возможно, весь смысл моей жизни в конце концов сведется к ним.

При монтаже графитовой кладки все время присутствовал Коростылев. И мне кажется, что психика усложняется не от вида атомного реактора, а от общения с такими людьми, как он, даже кратковременного. Ведь он сконденсировал в своем мозгу научную мысль эпохи…

Зачем меня вызвали в главный зал? Я уже готов потихоньку повернуть, считая, что произошла ошибка, но меня замечает Родион Угрюмов. Здесь он второе лицо после Коростылева. Полтора года назад он был назначен главным инженером строительства и уговорил меня поехать сюда.

— Здорово! — говорит Родион. — Поздравляю. Твоя бригада на втором месте. Еще рывок — и оставишь позади знаменитого Харламова!

Я не знаю, как обращаться с ним при высоком начальстве, а потому молчу.

— Это он? — спрашивает Коростылев.

— Он самый. Владимир Михайлович Прохоров.

Ученый жмет мне руку. Я вижу его сильный, как бы стиснутый у висков лоб, серьезные, изучающие глаза.

— У меня к вам просьба личного порядка, — говорит Коростылев. — Не могли бы вы завтра в восемнадцать часов зайти ко мне?

Инженеры переглядываются: просьба личного порядка… Все озадачены. У знаменитого ученого, к услугам которого научно-исследовательские институты и лаборатории, просьба к обыкновенному рабочему! Личного порядка… Любой из них готов выполнить любую просьбу Коростылева, но ему нужен именно я, а не они. В суженных глазах Скурлатовой жадное любопытство. И когда Коростылев с Угрюмовым направляются к дверям, Скурлатова не выдерживает…

— Зачем? Не знаете?

— Знаю.

— Ну?

— Неправильно приварили кожух реактора к нижней плите.

Она меняется в лице. Случись такое, пришлось бы разбивать пятнадцатиметровую бетонную толщу и начинать все сначала: миллионы рублей убытка. Шутка чересчур сильна. Догадываюсь: Скурлатова не останется в долгу — начальство шуток не любит.

Но я и сам озадачен не меньше других. Зачем?..

2

Харламов лежит на кровати, заложив руки за голову. Сегодня он в мрачном настроении. Мы с Гуляевым для него сейчас просто-напросто не существуем. Я знаю: Харламов может лежать так, устремив глаза в потолок и сжав тонкие губы, час и два. Взгляд у него пристальный, непреклонный.

— Гуляев! Спичку… — Голос властный, резкий.

Дима роется в карманах, бросает Харламову зажигалку. Тот, не поднимая головы, нащупывает рукою зажигалку, сигареты, закуривает. Курит с наслаждением, большими затяжками.

— Лешак! — шепчет мне Дима. — Опять отказали, теперь уж из Центральной лаборатории, вот и психует.

Мы живем втроем, все трое бригадиры, но здесь, в комнате, хозяева не мы, а Харламов. На столе, на стульях, на наших тумбочках и даже на полу грудами навалены его книги по сварочному делу. Повсюду исполосованные рейсфедером куски ватмана и кальки.