Правофланговые Комсомола

Осуществить свою мечту Алексееву удалось только в мае 1919 года. Родзянко и Булах-Булахович наступали на Гатчину. Алексеев был назначен помощником начальника особого отдела 7-й армии. Но прослужил он в этой должности недолго. Вскоре за нарушение воинской дисциплины был откомандирован в запасной полк, что стоял в Торжке. Рядовым красноармейцем.

Что такое совершил Алексеев — неизвестно. Само упоминание об этом проступке встречается в воспоминаниях его товарищей только раз. Вероятнее всего, на чем-то сорвался, он был вспыльчив, резок в оценках, это хорошо известно. Еще в конце 1917 года во время процесса в суде Алексеев назвал одного из присутствующих господ дураком (было за что). Тот оскорбился и потребовал занести слова судьи в протокол. Тогда Алексеев тут же написал справку, в которой указал, что господин такой-то является дураком. Расписался и тиснул почать. Господин бумажку взял и показал где надо. Это едва не стоило Алексееву его поста. Вступился исполком Советов рабочих депутатов. Алексеева взгрели, но на работе оставили.

Может, нечто похожее случилось и на этот раз. Это очень непросто для человека — проявить себя доказать, что ты что-то можешь и значишь. Но Алексеев выдержал испытание «на удар», не сломался, из критического положения выбрался честно, сам, своим трудом.

В запасном полку, куда направили Алексеева, его никто не звал: полк пополнялся людьми из глубинных губерний. Как и все, Алексеев проходил боевую выучку с полной выкладкой. Перед выходом на фронт полк построила для митинга, Комиссар напутствовал бойцов — долго и скучно, словно не в бой уходили люди, а картошку полоть. И тогда слова попросил Алексеев. Люди услышали то, чего ждали. Алексеев стал полковой «знаменитостью». На следующий день его назначили руководителем школы политграмоты полка. А вскоре избрали в состав полкового бюро РКП (б), хотя для этого пришлось вести двухнедельную переписку с политотделом армии — там помнили о проступке Алексеева.

Полк стоял в Гатчине, а Гатчинскому городскому Совету в тот момент истекал срок полномочий. Полк избрал в Совет Алексеева, а Совет назначил его своим секретарем. Новая должность, новый поворот в судьбе. Но не к должностям Алексеев рвался, а в бой…

На Петроград наступал Юденич. Путиловские рабочие по просьбе Ленина построили бронепоезд, дав ему имя В. Володарского. Бронепоезд вышел навстречу белым, чтобы держать Гатчину со стороны Детского Села. Алексеев списался из полка и занял место в пулеметном расчете бронепоезда. Но силы были неравны: пришлось отступать. В эти короткие часы Алексеев едва не попал в руки врага.

А 3 ноября, преследуя белых, он ворвался в город и остался там — его назначили председателем Гатчинского ревкома.

Это был его последний боевой пост. Но тогда он этого не знал. Падал наземь лохматый снег, было тихо, и о плохом не думалось…

Считается, что человек — это то, что он сделал, что говорят о нем другие. Но разве мечты и планы наши ничего не рассказывают о пас? И разве, оценивая человека, не нужно принимать в расчет, что думает о себе он сам, кем сам себя ощущает? Да, человек- это то, кем он стал и что успел. Добавим: и то, кем мог бы быть, что мог бы сдедать…

Сделанное Алексеевым значительно. Потому и говорим о нем: «Замечательный человек!» Но он мог стать прекрасным юристом, видным журналистом, крупным партийным пли государственным деятелем. Он успел «попробовать» себя во всех этих должностях, к ему, очаровательно молодому, в той сумасшедшей пляске событий и новом загадочном мире, который он творил сам, каждое из этих трудных дел оказалось по плечу.

А может быть, он стал бы поэтом… Ну в самом деле — почему бы нет? Ведь если в те три коротких месяца, от августа до ноября 1917 года, забитых до отказа событиями и делами, он писал свою поэму в «Юный пролетарий», значит, он не мог не писать. И значит, он смог бы писать, я думаю. Он понимал и чувствовал слово. И умел любить.

Он любил Революцию и Марию, разрывался между ними. Два-три раза в неделю Алексеев уезжал из Гатчины в Петроград — к Марии, и столько же раз возвращался от нее обратно в Гатчину — к делам. Мария тоже была большевичкой и не могла бросить свою работу в Питере. А у него и мысли не возникало сказать: переведите в Петроград, к жене, к матери. Несколько месяцев Алексеев мотался между городом великим и городом маленьким в теплушках, жертвовал сном, отдыхом, рисковал жизнью и должностью — из-за любви. Однажды ему, председателю ревкома, вынесли выговор за то, что он на час с лишним опоздал на совещание, им же назначенное. Это же надо — опоздать на заседание из-за любви, а?

Она была красивой и юной, со смешной фамилией Курочко и лучшим в мире именем Мария. Алексеев увидел ее в приемной у коменданта Нарвско-Петергофского района Г. Егорова и впервые в жизни подумал, что мать все-таки права: костюмчик на нем действительно слишком потрепан и пора бы сходить в парикмахерскую. Дома он долго изучал в зеркале свое лицо…

На следующий день Алексеев увидел Марию в зале судебных заседаний. Она смотрела на него неотрывно, и Алексеев сбивался, путался в словах. И еще дважды в этот день она встретилась ему — во время лекции, которую читал на Петроградской стороне, и на встрече с ранеными красноармейцами. Удивился — Как нашла его? И обрадовался: это судьба.

Они бродили по весеннему Летнему саду, и им было о чем говорить. Она даже тихонько пела ему на русском и полуродном польском. Василий читал стихи.

Любовь? Да пет. Откуда? Вряд ли это… А просто так: уйдешь — и я умру.

Тут все было ясно — любовь. Мария отпросилась со службы и целую неделю была всюду, где бывал Алексеев: в суде, в райкоме партии, в редакции, в Петроградском комитете, на лекциях. Пыталась пойти даже в ночную облаву, но на это ей разрешения не дали.

Через неделю, 6 мая 1919 года, они поженились. Жили в доме бывшего лесоторговца Захарова но Старо-Петергофскому проспекту № 27, в гостиной, обставленной роскошной мебелью. Было жалко ступать разбитыми ботинками на блестящий паркет, садиться в потрепанной одежде на шелковые диваны и кресла, есть воблу на инкрустированном столе.

Соседи, работники Нарвско-Петергофского райкома партии и народного суда, дома бывали так же редко, как и Алексеев. Женская половина своеобразной «коммуны» часто собиралась у камина в комнате Алексеевых. А когда дома были мужчины, ели «дурандовый бисквит» из жмыха подсолнечника, пили из жестяных кружек чай с сахарином. Мария набрасывала на плечи «Васенькину кожанку», забиралась с ногами в кресло, и в лучинном свете влажно светились ее глаза. Он пел — она слушала. Он молчал — она слушала. Он был рядом — она грустила: вот-вот уйдет. Он уходил — тосковала: сейчас, ну вот еще немножко — и он появится.

Редки, очень редки, коротки, очень коротки были эти вечера.

Вскоре Алексеев ушел на фронт.

…В те годы опасность поджидала людей не только в бою, в ночи, за углом. Не меньше погибло их от голода и тифа, свирепствовавшего именно там, где было больше людей. Мотаясь в теплушках из Гатчины в Петроград и обратно, Алексеев рисковал. Но пока мы живы, верится, что смерть не суждена нам. Алексеев не раз встречался с ней; когда убегал от жандармов, дрался с хулиганами на Невском, носился по Петрограду февральской ночью 1917-го между Нарвской заставой и Таврическим дворцом, арестовывал контрреволюционеров и бандитов, ходил в атаку и в разведку под Гатчину, Пули облетали его.

Но однажды по дороге в Петроград еще в вагоне по его спине пробежал озноб и сразу — в жар. Подумал: «Тиф?» Не поверил. И только когда вышел из вагона, почувствовал, что идти не может. И сел к забору — отдышаться. Но силы не возвращались. И тогда он окликнул пробегавшего мимо мальчишку.

— Эй, малец! А ну-ка помоги…

И тут же отогнал его — заразится парень.

Как он донес себя до дому — не помнил.

Это был сыпняк.

Дни и ночи напролет проводила Мария у постели Алексеева. Он был без сознания, бредил. Очнулся совсем ненадолго. Прошептал: