Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь

Вадим засмеялся, переоделся, сел на мотоцикл, дал газу и… хотел он того или нет, с души как камень свалился.

* * *

Почему все-таки Вадим разнес ни в чем ни повинное, начавшее плодоносить дерево?

С ним было так.

После того как он решил бросить пить, сразу появилось много времени. Правда, без нервного подъема, который дает алкоголь, очень уставал после рабочего Дня. Но постепенно вошел в норму и, конечно, же набросился на толстые журналы, на новейшие книги. О, боже! Как персонаж Ильфа и Петрова, он только и мог бормотать: «Все те же сны… Ах, все те же сны!» Интересно было. Иногда вопросы ставились прямо и серьезно, статьи начинались умно, веско. Но скоро авторы начинали сами себе противоречить, и конец получался фарисейский, а часто откровенно подобострастный. В бешенстве отбрасывал журналы.

Он снова начал было пить, однако, раз осудив пьянство как постыдную и ненужную слабость, оказалось не так-то просто вернуться к старому. К тому же он плохо себя чувствовал, постоянно белела горло, даже не мог пить охлажденную газированную воду. Он пошел в больницу, и тот же доктор, с чьей помощью когда-то избавился от нарыва, сказал:

— Если не бросишь курить, через три года станешь инвалидом, а через пять помрешь.

Бросить курить ему было во много раз трудней, чем пить. И все-таки собрался с духом и бросил. Дней пять ходил с повышенной температурой, сам не свой. Потом отпустило, и уже курить хотелось лишь временами. Если поправлять здоровье, так основательно. Навозил во двор разных железок, соорудил штангу. Еще по вечерам ходил на площадку у «ботаники» гонять с подростками в футбол. Аппетит, недостатка в котором никогда не было, с первого же дня без папирос усилился невероятно. Щеки скоро у него сделались толстые, себя он почувствовал здоровым, как бы очистившимся от скверны. Еще в это время он стал покупать пластинки с великой музыкой восемнадцатого и девятнадцатого веков. О чем, по какому поводу музыка, можно было только догадываться. И, прослушав пластинку один раз, он ничего в ней не находил. Но после второго, третьего прослушивания… Давно уже запали в память слова: «Для воспитания души достаточно одной музыки…» Вот это самое оно и было: душа о душе и для души… И еще, слушая, он не мог не сравнивать прошлое и настоящее. В настоящем ничего подобного родиться не могло: души сократились, никто не знает, чего мы хотим и куда идем.

Потом был красный субботник. Со всех рабочих взяли подписку, и поэтому явка была стопроцентная. Начальство тоже явилось. Похоронное это было единодушие. Ни один из начальников не взялся за лопату. И уж бы ладно эти. Но подхалимы — профорги, активисты художественной самодеятельности… Целая толпа, размахивая руками, указывала, советовала, передавала поручения. Из этой толпы шепотом донесли, что на подходе комиссия из горкома партии и может случиться взбучка.

На границе между участком производственного предприятия и другой, неизвестной организации, завязалась свирепая ссора.

— На чужом горбу в рай хочешь въехать? — орал горлохват производственного предприятия, между прочим, и не собиравшийся браться за лопату.

— А ты думаешь, здесь фрайера? — отвечал ему точно такой же из чужих.

Впрочем, скоро выяснилось, что вскопать газоны вдоль квартала можно очень быстро, на человека приходилось не более десяти квадратных метров. Распространилась новая команда: «Не спешить!» Подхалимы, тараща глаза, шепотом разъясняли: «На заводах и фабриках обычную свою работу бесплатно делают, по-настоящему вкалывают. Надо хоть показать, что мы трудимся». Печники компаниями от пяти до десяти человек сбрасывались по рублю, потянулись в подворотню пить. Получался, несмотря на то, что даже подписку пришлось давать, самый заурядный субботник — сначала лихорадочная бестолковая деятельность, потом резкий спад, расслабленность, анекдоты… К подвыпившим печникам подошел сам председатель добровольного пожарного общества и стал рассказывать, каким город будет в восьмидесятом году.

— Эту улицу не узнаете. Трамвайную линию уберут, вместо большинства этих домов построят девяти- и восемнадцати этажные здания.

— А что будет с нами? — спросил Вадим.

Председатель ни на мгновенье не затруднился:

— А мы расширимся и окрепнем!

Раздались недоверчивые смешки.

— Значит, оставь надежду навсегда?

Председатель было нахмурился, сделал суровые глаза, но, видимо, решил сдержаться, дурашливо встряхнулся.

— Ты это о чем? А!.. Ну да, честных разгоним, жулики останутся.

— Наверное, это будет очень весело, — сказал Вадим.

— Вадим! — повелительно крикнул дедушка Макушкин, уже пятый по счету производственный мастер Вадима.

— А оно чем дальше, тем страшней, — выручили начальство печники.

— Ага, чем дальше в лес, тем больше дров… — и все стали смеяться.

Здесь подкатился Матюша, мигом оценил обстановку.

— А скажи мне, дорогой Вадим, какая должна быть разделка от АКХ-18 между нею и деревянной стеной?

— Вертикальная или горизонтальная?.. Тише! Не подсказывать. Я сам отвечу.

— Да какая разница?

— Полкилометра!

Печники дружно хохотали.

— Ну ты, Ильич, и придумаешь. Кто ж этого не знает.

— То-то что полкилометра. Тургеневская, тринадцать, квартира двадцать — сколько ты там сантиметров не добрал?

— Это было сто лет тому назад и, между прочим, до сих пор не сгорело, — сказал Вадим.

— Ильич, мы тебе сейчас столько адресов наговорим! А что делать, если балка?.. Резать и пусть потолок садится? — загомонили мужички. И уже ничем их нельзя было остановить. Как же, представилась возможность вот так запросто выступить перед самим председателем.

Вадим потихоньку выбрался из толпы и пошел к мотоциклу.

«Расширимся и укрепимся!» Ну и подонок. Как же все-таки мы дошли до жизни такой?

* * *

Все годилось для употребления: и краткий курс ВКП(б), и Библия, и брошюра Каутского, издания 1906 года, и подшивки журналов «Нива», «Русское богатство», «Современник». Все читал он с великой жадностью и удивлением. Как! У человечества огромный опыт, давным-давно известно, что идет на пользу, а что во вред народам. Существует наука о человеке, где черным по белому сказано, что человек подвержен самым различным слабостям, но каждый имеет разум и хочет жить именно этим разумом, и всякое насилие над его разумом кончается сопротивлением, бунтом. В свете опыта человечества и науки о человеке политика «государственного принуждения», начавшаяся со времен Московского царства, то усиливающаяся, то ослабевающая, но никогда не замиравшая, в восемнадцатом веке обернувшаяся крепостным рабством, а в двадцатом сталинизмом, была преступлением.

Долго занимали его писатели Просвещения. Чем не руководство, чтобы жить долго, безбедно и счастливо? Да еще на российских просторах.

После Просвещения буквально погряз он в истории русского революционного движения. С самого зарождения было оно порочным и не могло быть другим. Нетолько об аристократах-декабристах, но о всех русских революционерах вплоть до самых последних, погибших в тридцать седьмом году, можно было сказать: «Как страшно далеки были они от народа!»

Очень долго Вадим не понимал, кто все-таки победил? Что это были за люди?

Ответ нашелся, когда взялся перечитывать нашу великую классику.

Когда он в пятнадцать лет открыл для себя классику, ее герои воспринимались как что-то давным-давно отжившее. Ядра в 1812 году с позиции на позицию летали. Подумаешь! Разве это можно сравнить со взрывом тяжелой авиационной бомбы в шестьсот килограммов весом? И все остальное… Но он взрослел, он сталкивался с самыми различными людьми и вдруг видел: «Да это же Молчалин!.. А это Хлестаков!..» Председатель ДПО был чистейший Сквозняк-Дмухановский, пла-новичка Руденчиха — Коробочка, Матюша… Нет, не Ноздрев. Такие проходили без имен — лакеи, холуи. А единственный знакомый интеллигент Валентин Стахов был похож на Пьера Безухова.

Взявшись перечитывать Гоголя, Толстого, Достоевского, был он поражен. Да ведь русская литература вся пророческая, сбылись ее самые дурные сны. «Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований», — разве этот сон не сбылся? Вадим наконец понял, кто победил. Черти! Черти, которые на российской почве, когда, с одной стороны, торжествует печатное слово, а с другой, крепостничество, рождались в великом избытке.