Праздник побежденных: Роман. Рассказы

В кабине над смятой постелью мутно зардел плафон. Феликс поспешно надел джинсы, кеды, свитер и куртку, затем выбил камни из-под колес и завел мотор. Мотор кашлял, но он не дал ему прогреться, тронул, и фары светом проломили ночь.

* * *

Было два часа, когда он остановил машину в горах над ботаническим садом, на развилке залитого луною шоссе, и решил продумать план. Отыскал бинокль, бутылку с остатком коньяка, термос и сел на выбеленный луной парапет. Его ноги повисли над обрывом, над чернеющим внизу лесом, над посеребренными петлями шоссе. Он отхлебнул из бутылки, запил теплой кофейной бурдой и подумал, что нельзя держать кофе в термосе — прокисает. Внизу средь бора белел административный корпус; он поднял бинокль и разглядел венецианские окна, увитые плющом, и даже ласточкины гнезда под карнизами. Ниже и левее, в бархатистой черноте сада, буквой «Г» сияла стеклом под луной оранжерея. Напротив он разглядел и одноэтажное строение, вероятно, для садовых рабочих, насчитал три крыльца и подумал: это плохо, их там много, но тут же и спросил себя: «А как ты хотел? С гарантией сельсовета и за подписью начальника милиции? Поймают — мало не будет». И мысль о том, что он может пострадать из-за нее в ночи, возбудила еще сильнее. Еще ниже мерцало ртутью озеро. Он подвел окуляры, в них закачались, заискрились лунные скорлупки. Итак, глядя в бинокль, решил он, спущусь по шоссе с выключенным мотором, спрячу машину в кустах. Он поразглядывал асфальтовую площадку и киоск на ней. Потом проберусь к озерку и от него по тому темному оврагу к парникам. Он допил бутылку и при свете луны прочел: «Великолепный виньяк Мариам Бадель, перегнанный из заботливо выбранных вин». Ну что ж, принеси мне счастье, госпожа «Пустая бутылка», ты великолепна в своей золотисто-парчовой юбчонке, но я брошу тебя вниз, и если долетишь до шоссе — значит, удача. И что было силы бросил. Бутылка падала, поблескивая над чернью сосен. «Десять, одиннадцать», — досчитал он… и тогда долетел шорох и звон. Бутылка не долетела, врезалась в хвою. Но операция продолжается, решил он. Ты слышишь, рыжая грива? А не слишком ли ты много хлебнул этой самой «Мариам Бадель»?

Он заторопился, с термосом в руках юркнул под машину, выплеснул в барабаны кофе, чтоб не скрипели тормоза, а остаток вылил в пыль и уж грязью замазал номера и блестящий под луной никель. Машина помрачнела и приобрела военный вид. Феликс собрался и испытал давно забытое чувство леденящей тоски перед опасностью. Так было перед боевыми вылетами. И назывался этот страх — предполетная лихорадка. Пора! — решил он и отпустил тормоз. Машина нехотя вкатилась под арку, но, набрав скорость, бесшумно понеслась вниз по темным сосновым коридорам да залитым луной полянкам. Тормоз не скрипел, но чуть держал, и Феликс на поворотах еле успевал выруливать, пока, не потеряв бег, машина не пересекла асфальтированную площадку, пустынную в бледном свете неона. На ней — кузнечиком притаившийся мотоцикл да заколоченная кассовая будка.

Наконец, под колесами захрустели желуди. Феликс затормозил в кромешной тьме под дубом. Великолепно, порадовался он, машина не видна с дороги, а главное, стоит с уклоном — отпусти тормоз, и бесшумно покатит до самой нижней прибрежной дороги. Ведь не напрасно мои почитатели написали на корме «Фантомас»! Вернусь — покатаю их.

Рядом шумел поток, это тоже обрадовало: если по нему подняться, он непременно приведет к озеру. Феликс поспешно покурил, опустил в карман кусачки, фонарик, ключ оставил в замке зажигания, притворил дверцу и был готов. Держась за обнаженные корневища, он спустился в темноту, в овраг, в журчащий поток. Вода сбивала с ног, леденила. Его путь пересекали лозы дикого винограда и колючие ветви ежевики; он поработал кусачками и преодолел их, преодолел на четвереньках и бетонный тоннель водостока и вышел к озеру. Он прикрыл рукой фонарик, и луч заскользил по чугунной решетке, обросшей плющом. Через парапет по зелено-бархатной тине струилась вода. Он нашел промоину в ограде, но дыра была заделана колючей проволокой и заросла плющом. Он опять поработал кусачками, пролез в дыру и по пояс в воде пересек озеро. И наконец — овраг, тот, который он видел в бинокль. Он узок, поток в нем неглубок, но мчал с такой силой, что вода поднималась до пояса и сбивала с ног. Феликс поднялся по нему, откидывая застрявшие ветки, а берега сжимались черными стенами, и лишь наверху голубой рекой светлело небо. Наконец над ним зачернел сарай. Свинарник, догадался он по удушливому зловонию. Свиньи принадлежат, конечно, садовникам. Он выбрался наверх в «рощу бесстыдниц». Их стволы, изогнутые в экзотической неге, белели под луной. Он обнимал дерево и, поглаживая щекой полированную кору, отдыхал.

Рядом стоял замок с башнями, фортиками, ласточкиными гнездами под фронтонами, облитый голубым светом. Трещала древесная лягушка. Если б не свинарники, то все как в лучших традициях Монте-Кристо, подумал Феликс.

Однако пора! Он подкрался к сараю. Свиньи похрапывали во сне. Дальше, за живой изгородью шиповника, блестят стекла оранжерей. Делать проход или обойти? — засомневался он и решил обойти. Он крался на четвереньках в тени кустов. Руки в траве накалывались на колючки, и, когда было уж очень больно, он останавливался, обсасывая кровь с пальцев, и прислушивался. Ему повезло: в кустах свиньи сделали проход. Он пополз в него. Между пальцев проскальзывала ископыченная жижа, ветви трещали, рвали в клочья куртку и сыпали капель. Уж очень шумно я ползу, подумал он, и ему показалось, что звякнула форточка. Нет, это только показалось… Осталось пересечь открытую лужайку, и вот он — парник, а луна светит так, что каждую росинку видно. Вот если бы луна спряталась за ту тучу, напоминающую ливрейные штаны с посеребренными лампасами, подумал Феликс и услышал скрип. Простуженно-хрипло тявкнула собака. Этого еще не хватало! Совсем забыл о собаках. Он вспотел, прислушался, и тогда распахнулась дверь, и женский вопль разодрал ночь:

— Рятуйте, свиней крадут!

Собака исходила лаем. Вдалеке утробно ухнула другая.

Распахнулась и другая дверь, и белая фигура с ружьем и керосиновым фонарем возникла на крыльце и отвязала собаку.

Сейчас, сейчас, лихорадило Феликса. Наверное, найдет меня пес.

Он черным клубком катается по траве, чихает и кашляет, за ним, шурша и позванивая, волочится цепь. Сейчас я понесусь к оврагу и прыгну, там глубоко, но другого выхода нет, думал он. Боже, почему я забыл про собак? Господь услышал его молитвы, луна спряталась за тучу, потемнело, но ему не полегчало. Фонарь и в его свете ноги в кальсонах и лакированных росой галошах приближались. Наверное, наши галоши носит, подумал Феликс и, давясь смехом, зажал рот. Кобель пробежал так близко, что обдал запахом псины, и Феликс мог бы схватить рукой проволочившуюся цепь. Возьми же левее, и все кончится, сотрясаясь смехом, думал Феликс и, как зачарованный, смотрел на оранжевую бабочку в фонаре, она вспархивала с каждым шлепком галош по босой пятке. Прохлопало и прошаркало над самой его головой, а свет фонаря раздробился в кустах. Овчарка ухнула ближе, торопится на помощь. Но пока пронесло. Он опустил разгоряченное лицо в росистую траву. Визг разбуженных свиней, ржание лошади, бубнящие голоса куда-то провалились, будто поубавили звук. В высшем напряжении он всегда терял слух. Он даже не слышал, о чем они говорят, но догадался — отчитывали бабу. Он стиснул зубы, тряхнул головой, и звук наплыл. Задрались, завизжали псы, их разгоняют. Это хорошо, отметил Феликс, псы заняты собой.

Из-за кустов опять выплыл фонарь, и теперь уж четыре ноги мелькают в галошах.

— Выглянула, — успокоенно рассказывает баба, — вроде бы что-то черное стоит у свинарни, и, опять-таки, собака залаяла.

— Собака, собака, — бубнит мужчина, — спросонья повылазило.

— А стрельнул бы, — заигрывала баба, — пущай знают, что ружье есть.

— По ядреной ж… как стрельну, — свирепеет мужик, и фонарь описывает дугу. Баба хихикает и отскакивает. Кобель по траве катится к парнику и задирает на угол лапу. Садовник взошел на крыльцо, поднял фонарь, осветив свое прищуренное лицо, дунул, оранжевая бабочка спорхнула в темноту.

Россия! Галоши и летучая мышь, как и сто лет назад, размышлял Феликс. Нет чтоб купить копеечный электрический фонарик, потому и не поймали. Подожди, еще поймают, — гениальность русских в кажущейся простоте.

Он, мокрый, корчился от холода и думал: любой бы иностранец сдался. Я же буду ждать, хоть карта бита, хозяева начеку. А иностранцы — логики, господа Мальтусы и Мольтке всегда доверяют разуму, и он их подводит. Разве не умствующие лбы изобрели «Дранг нах остен». Рассчитали все, осмыслили все, и мозговая государственная машина выдала чек: «Германия — народ без пространства»; «Россия — колосс на глиняных ногах»… и пошли. А под Москвой ударил этот самый генерал Мороз. Умники, он и должен был ударить. Но это то, что за пределами вашего разума. Потом прокатились по Германии танки, да какие? — оттопало кирзачами пахнущее махрой, матершинное русское воинство. И что получили вы тогда? В своей Германии — «пространство без народа!» Вот и продукт вашего разума.

Нет, думал Феликс, я не логик, я дождусь, пока сторожа уснут. И пусть себе те счастливые спят спокойно в своих вымытых стиральным порошком городах. Пусть разъезжают на своих шикарных авто. Пусть восторгаются своим экономическим чудом. Я не завидую. У них все логично, разумно и правильно, а у меня все навыворот и набекрень, и лежу я в свиной жиже, и сидел зазря. Но все не просто так, лежу я и за вас, господа благополучные, и виноват я вечно.

Но если бы передо мной стал безысходный выбор — Сибирь или «новосветский рай», то выбрал бы Сибирь, ни за что не оставил бы свою многострадальную изуверившуюся страну и снова пошел бы по этапу по русским костям… А вы, господа, философствуйте, вынашивайте свой очередной «Дранг нах остен», вынянчивайте нового фюрера.

Согласитесь, со дня пришествия только и нарождались вожди, чтоб завоевывать этот самый земной шар, и обязательно весь, но на земле с одной стороны день, с другой ночь, и наоборот, и никому не удавалось сотворить иначе, скажем, ночь над всей Вселенной. Но желают всесильные, очень даже жаждут: то какой-нибудь монгол хлынет с Востока, чтоб на самой макушечке Вселенной водрузить свой маршальский бунчук из конского хвоста и воссиять над всем миром; то фюрер со штандартом и свастикой поволочет свой «новый порядок» — задымит печью Освенцим; то и вовсе идейка вползет в голову и первооснователь провозгласит «Даешь мировую» — эту самую дамочку в окровавленном рубище. Любят русские революции и бунты, а вы, господа, — нашествия и обязательно танки на Москву. Ибо, чтоб сотворить тьму над всем земным шаром, а над Америкой, скажем, сплошное солнце, нужно обязательно танки на Москву.

Вот тогда-то я и сяду за штурвал истребителя. В голове Феликса возликовал, захлопал в ладоши бесенок: какой истребитель? Тебя даже всесильный братец не смог устроить пилотом на кукурузник, потому как не доверяют тебе: ты сидел — улетишь в тот самый «новосветский рай», лежи уж в свином болоте, старый балбес.

На Феликсе был старый американский свитер — на ярлычке надпись «Моль не берет», и действительно не берет. Сволочи, вот так вещи делают! Пять лет ношу, никак не сношу, а выкинуть жаль. Он лежал в свиной жиже и почем зря честил «экономическое чудо» и улыбчивого американского президента, и сенаторов — спортивных, честных, мужественных, которых и близко не видел никогда. Однако пора! Он пересек песчаную дорожку. Снова выходит луна, но он уже у двери. Дом за парником, и Феликса оттуда не видно. Он, не таясь, развязывает веревочку на щеколде. В тамбурчике темень. Луч фонарика скользнул по дырявым халатам, по старым соломенным шляпам на стенах, по истоптанным башмакам. Он снял фартук и халат и ступил в парник, в такую влажную жару, что голова пошла кругом. Ему казалось, что он вдыхает горячее розовое масло, но усилием воли выстоял и осмотрелся. Над ним запотевшие стекла мутно голубеют и роняют капель. То здесь, то там кивала ветвь, но розы — их тысячи — белыми чашами воспарили над зеленью, и Феликс, очарованный, любовался ими.

Он расстелил халат, поверх фартук, достал кусачки и принялся за дело. На полу уже целая охапка. «Хватит», — говорил он себе, но продолжал одержимо ползать на коленях и кусать, кусать. Наконец остановился, упаковал цветы в фартук, затем в халат, связал рукавами и поясом. Тючок получился изрядный, тугой — что надо.

Феликс стоял на коленях и обсасывал поколотые пальцы, когда столбики лунного света шевельнулись и на пол рядом с тючком легла тень. Он присел на четвереньки и ослабел до тошноты. С той стороны стекла, прикрыв ладонями глаза, глядела баба. На стекле появилась еще одна вытянутая тень с папироской в зубах и ружейным стволом над головой. Вот тебе и русский примитивизм! Представление только начинается.