Праздник побежденных: Роман. Рассказы

* * *

В Ялту въехать не просто. Ялта подготовилась к сезону и отгородилась свежевыкрашенными знаками. Феликс оделся и лихо въехал под знак, подумав, что в такую рань «мужчины из ГАИ» сладко спят, а ему так хочется куличей. Хочется пройтись по утренней набережной. Он и катил. Под колесами шипел политый асфальт, а в плотной зелени каштанов еще люминесцировали лампы.

Рев сирены всколыхнул утреннюю тишь, и в зеркальце он увидел оскал желтой «Волги» и милицейский знак. Она обгоняла, вспыхнув надписью «Остановитесь!». Феликс подчинился и протянул права подошедшему капитану. Не успел он опомниться, как щелкнул компостер, инспектор откозырял и уехал, оставив его на пустом шоссе в моторной гари с дырявым талоном в руках и яростью в груди. Это мне влияние Европы! — рассвирепел Феликс. — Нет того, чтоб по-русски поговорить, порассуждать, глядишь, я бы и уговорил. Так нет же, на тебе: вежливо «доброе утро» и дырку в талон. Европеец! Деляга! И откуда я знал, что он не спит в такую рань? Но где-то я видел эту лопоухую физиономию с немигающими рыжими ресницами. Он попытался вспомнить, но не смог, решил, что вероятность встречи с милиционером вторично равна нулю, и проехал путь под знак. Он купил куличи, еще горячие, облитые сахаром, такие, как хотел, купил и бутылки с молоком и, выйдя с базара, заблудился. Над головой в утренней синеве парили чайки, а он ходил среди дач, среди экзотических мимоз и фиговых деревьев под подозрительными взглядами хозяев. У церкви тополя серебрились подкладкой листвы. Он постоял с запрокинутой головой. Узнав это место, поставил куличи на изгородь, перелез через нее, на прицерковную площадь, и тут же из динамика громоподобный голос потряс его, будто удар тока:

— Гражданин, перелезший через забор, — подойдите к машине!

Выбеленная церковь, сияющая медная дверь и золотая риза над ней слепили отраженным солнцем, и он щурился под сотней любопытных ранних глаз, стоя у стены, как перед взводом карабинеров, и дурашливо улыбался, пока под платаном не увидел ту же «Волгу».

— Нечего улыбаться, приготовьте рубль, — грохотал динамик. И когда он подошел, держа в руках по куличу, из машины раздался полный сарказма голос: — А-а-а? Так это опять вы? И надо же! Вы не только ездить, но и ходить пешком, молодой человек, не умеете.

Инспектор с удовольствием оторвал квитанцию, и тогда Феликса осенило, он узнал его. Он поставил куличи на капот его машины и как можно спокойнее сказал:

— Ходить и ездить, может, и не умею, но зато умею летать и шасси при посадке выпускаю.

Инспектор удивленно взглянул. Ну да, это конечно он, ликовал Феликс. Тогда на нем был шлем, он сидел в кабине самолета и так же недоуменно моргал рыжими ресницами за стеклами очков, а мы оттаскивали самолет, севший на живот с разбитым в щепу пропеллером. Он забыл выпустить шасси.

Потом они сидели в автомобиле, вспоминали ту самую переподготовку, смеялись, ели куличи и запивали молоком из бутылок. Над ними стоял платан, полный прохлады и птичьего щебета, а в талоне Феликса поверх просечки синел штамп «недействительно». И теперь им нужно было сбыть оторванную квитанцию. Инспектор отхлебывал молоко и взором отыскивал «жертву».

— Сейчас мы вон того штрафанем, — указал он куличом на маленького человечка в красной майке и корзиной в руках, который с раскрытым ртом цепенел у витрины. — В майке ходить нельзя — штраф как раз рубль.

— Нет, — запротестовал Феликс, забирая из его рук микрофон, — человека жена за солеными огурцами послала, он глазеет на девочек, а ты бессовестно хочешь забрать последний рубль. Давай лучше вон того мужественного неандертальца, что с желтым портфелем прет под автобус.

— Что ты! — испугался инспектор. — Эдак с тобой и до майора не дослужишь. Это ж генеральный директор курортторга. Вот, бородача б того с букетиком хорошо б! Да не за что. — Он даже причмокнул, сожалеючи. — Говорят, они парики из чужих волос носят. Терпеть не могу бородачей и брезгаю ими.

— Как не за что? А идти по дороге вдоль бордюра можно? — подхватил идею Феликс.

— Ты прав, — обрадовался инспектор, включил тумблер, и, поскольку микрофон был в руках Феликса, он и заговорил:

— Гражданин с букетом роз, — площадь сотрясали громоподобные раскаты, с церковных парапетов взлетели стрижи, бородач присел и обронил завернутые в целлофан розочки.

— Тише! Шепотом говори! — дернул за рукав милицейский друг, но Феликс увидел розочки, жалкие по сравнению с его букетом, и его, переполненного торжеством, понесло:

— Ялта соревнуется с Монте-Карло, — гремел на площади его усиленный динамиком голос. Сотнеглазая толпа жадно пожирала бородача взором. «Для чего я потешаю толпу, какое имею право срамить человека?» — Но мерзость, которая таится на дне каждого, всколыхнулась, прорвала. — Интеллигентному даже на вид человеку следовало бы знать, что люди ходят по тротуарам, а автомобили — по дорогам! — продолжал он.

Капитан корчился от смеха, брызгая белой жеваной массой, а Феликс нес еще какую-то чушь и наконец приказал бородачу подойти к автомобилю и заплатить рубль.

Бородач подошел, и Феликс, к ужасу своему, узнал в нем режиссера. Удивленный, потрясенный и разом онемевший, он тупо глядел на протянутый дрожащий рубль. Он не брал его, а облизывал пересохшие губы. Бородач ждал. Наконец деньги получил милиционер. А на Феликса накатила тошнота, и он, зажав ладонью рот, глядел вслед режиссеру, почему-то вспомнив горбатенького сторожа Колю, который предупредил и спас. Вспомнил и тех, ночных «настоящих мужчин».

— А здорово ты ему дал! — ликовал милиционер. — Из тебя бы получился милицейский.

Откуда эта конопатая рожа с раззявленным, набитым белой массой ртом. А кто я? Почему? Ведь на сиденье лежат ее розы.

В глазах конопатого испуг:

— Ты что, парень, какие розы?

— Дело не твое, — рассвирепел Феликс и чужим, будто вовсе и не его голосом сказал: — Мы оштрафовали брата первого секретаря, — теперь уж изумление на конопатом лице. Феликс выскочил из машины и с пустой молочной бутылкой пошел по площади.

* * *

И чего б это я, собственно, вдруг? Да ничего, а просто так. Так просто не бывает. А как? А вот так. Ты потешал толпу и глумился над интеллигентным человеком. И с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

Площадь была полна солнцем, он обвел ее взглядом, но не увидел ни «Волги», ни блюстителя, да и вовсе ни одной души. Ему стало не по себе от диалога, который он вел сам с собой, и показалось, а может, и не показалось, что он заговаривается, и заговаривается неспроста. Да и вообще все не просто так. А как? Вот так и с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

А для чего бутылка из-под молока в руке?

Он увидел свой автомобиль под стеной. Ему стало легче, и, вытирая холодный пот, он направился в аптеку к Нудельману.

К витринному стеклу с надписью «Аптека», будто из глубины аквариума, подплыл Нудельман. Его очки, его растерянное лицо, его голая голова на красной складчатой шее напоминает грифа и кивает на дверь. Они двинулись к ней с разных сторон стекла. В кабинете Нудельман подозрительно разглядывает Феликса, его поцарапанные руки и лицо, наконец не выдерживает:

— Бог мой, шалунишка! Что это значит?

— Учился кататься на велосипеде и упал в шиповник, — пояснил Феликс.

— Мария, спирт, зеленку, вату сюда, — командует Нудельман, выдвигая стул на середину кабинета. — Ты, конечно, хочешь послушать, — Нудельман знает все наперед, и Феликсу остается только кивнуть.