Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Что вы! — испугался я. — Вам все так идет.

— Правда? — искренне и просто обрадовалась она, и мне стало еще более радостно от того, что она всему, что бы я ни говорил, верит с детской наивностью и простотой и почувствовал — одно слово лжи испугает ее, и она уйдет навсегда.

И я сказал:

— Ада, простите меня, я задаю нелепые вопросы, это от неуклюжести, я никогда не был близок с женщинами, женщины с юношеских лет были для меня сказочными высшими существами, я боготворил их, я бледнел и заикался в их присутствии, редко меня прорывало, и я говорил о Шекспире, о Достоевском, о Чехове, обо всем том, в чем был убежден, во что свято верил и что для меня — ценность. Я готов был отдать им все и идти, и умереть за них. Я говорил им правду, я никогда не лгал. Но женщины глядели на меня с испугом. Потом с презрением. В моем присутствии их лица каменели, и стоило мне приблизиться, я всегда слышал НЕТ. И не был я близок ни с одной! Только вот с вами мне хорошо.

Она покрутила бокал в пальцах и тихо сказала:

— Простите мой надменный выпад, Феликс. Мне так хотелось вам понравиться, я испугалась, вы понимаете?

Она прикусила губу, да так и умолкла. Она коверкает рот, а он все равно невероятно красив, и все потому, что в ней ни капли лжи, ничего не нужно лукаво затенять иль демонстрировать наивыгоднейшую деталь. Все красиво. Мы помолчали, и она сказала:

— Феликс, знаю, для вас это важно, потому и расскажу сама. Да, он был, — она виновато улыбнулась. — И он струсил, но я его не виню.

Она поглядела в окно, будто увидела безлунное небо и глянец озера под ним, предметы без очертаний, камыши без шороха и мелкое пошлепывание волны в ископыченную грязь.

— Он пугал меня, раскачивал лодку — и как же мы бесовски смеялись! — Она сняла перчатку и погладила ее на колене, будто зверюшку. — Я плаваю как рыба, озеро могла бы дважды переплыть, а главное, очень люблю воду и совсем не боялась ее, но кто бы мог подумать: именно вода забрала меня — лодка, опрокидываясь, ударила в грудь, и я захлебнулась.

Она позагибала на перчатке пальцы, и я увидел, что не перчатка, а маленькая черная кукла с раскинутыми руками лежит на ее колене, и Ада Юрьевна продолжила:

— Глубина-то там по пояс, но он перепугался, бросил и меня и лодку, выплыл и сбежал. Так я и пролежала два дня в тине среди рыб.

— И вы… вы были с этим скотом?

Она подняла глаза в удивлении и горечи:

— А для вас это важно?

Пристыженный, я промолчал.

— Феликс, есть только вы, — сказала она и отыскала мою руку. И, невесомые, мы пребывали в тихой радости, ощущая ночь с гроздьями созвездий и трепет листвы за окном. И если бы под ногами пол стал мягок иль вскрикнуло дерево, я не удивился бы — и не мешал ни грохочущий оркестр, ни моряки, что пили «за флот российский, за Петьку Первого».

Все вплеталось в бытие и было раскрыто нам — и суть дерева в ночи, и гомон с привокзальной площади, и смысл перемещения людей.

Поезд железным ходом увезет многоязычную толпу, ее заменит другая толпа, полная радости или утраченных надежд. Взойдет луна, и запах шпал и паровозной гари, и цвет акаций станут иными в ее свете, ибо мир вступит в другое мгновение, с другим сочетанием людей и предметов.

Мне хотелось сидеть, ощущая ее теплые пальцы, улавливая дрожь времени, которое из настоящего уходило в прошедшее. Она взяла сигарету, я поднес спичку и отметил, что огонек фосфорно замерцал в ее пальцах, а дым был оранжевого цвета.

— Ада Юрьевна, — сказал я, — я вас никуда не отпущу, вы уедете со мной из этого города. Уедете?

Счастливая и опьяненная, она шаловливо погрозила пальцем:

— Уеду, но помните, с этого мгновения ни одна женщина не влюбится в вас.

— Я к этому привык.

— Как знаете, — она надела перчатку и сказала: — Хватит пить, давайте поговорим о важном. Оставьте все не ваше в этом городе.

— А что не мое?

— Деньги не ваши.

— Фатеич завещал их мне.

— Оставьте ему на памятник. Попугай не ваш, а главное, нож не ваш. Выкиньте его сейчас же в окно.

Похолодев, я вспомнил про нож и пощупал его под пиджаком.

— Именно, — строго сказала она.

Бабочки, не фиолетовые, а черные траурницы, взлетели все вдруг, ветвь зашелестела.

Грянул оркестр. Оглушенный, ослепленный, в миг отрезвевший, я растерянно оглядывался. Грязная салфетка, солонка с отпечатком щепоти, тарелка с застывшей подливой. Графинчик был пуст, и все три стула тоже. Ады Юрьевны не было. Под ладонью пульсировал нож. «Это сердце, а нож вовсе бездушен, а листья в окне черны от паровозной сажи», — успокаивал разум. Но я достоверно ощутил, что в ресторане присутствует нечто опасное, но не опознанное мной. Серьезное и настоящее, оно ворочается рядом. Оно заставило собраться, напрячь мускулы и протрезветь.

Кто? Что? Белоголовый? Нет, оно реально. Нужно выкинуть нож немедленно, сиюсекундно, в нем все несчастье. А куда? Отдать официанту? Нет, слишком угодливы его лицо и бегающие глазки. Ты — летчик, а в авиации главное что? Вспомни! Спокойствие! «То-то! — обрадовался разум. — Осмотрись!»

Рядом моряки в который раз уж пили «за флот российский, за Петьку Первого» — не то. Глядя в стекло, я повел оконную раму, и в стекле отразился швейцар, сплющенный усатый морж — не то. Будто на карусели, просверкали оркестранты — дынеголовые, короткорукие, с росплесками меди на коленях. Наконец отразились пляшущие человечки с тяжелыми пистолетами на бедрах. Весь этот скачущий разнузданный шабаш подстегивал джаз, а голос певца как-то без пауз, шестеренчато-механически уводил в тартарары. «Я проснулся в шесть часов — нет резинки от трусов». — «Вот она! Вот она!» — единым духом подхватывала толпа и стригла ногами. Нет, не вот она, подумал я. Фигурки пляшущих — только кордебалет. Я повел раму далее, и она, скрипнув, стала, отразив трио — Седого, Киргиза и Прихлебалу. «Ага! — сказал разум, — доигрался». Я перестал слышать, но видел, что танцующие человечки дергаются, строя свои значки, где-то далеко, за их спинами.

Почему не уехал на цистернах? А куда ж ехать-то было? Куда-нибудь, лишь бы прочь из этого города. А теперь поздно.

Я ежился на стуле, желая пропасть, а под рукой пульсировало «то», и графинчик был пуст. Официант не замечал моих бедственных сигналов, а когда углядел, то принес полненький запотевший графинчик. Я обрадовался ему, будто дару небесному, и осушил пару рюмок водки, и решил — к черту предчувствие, прорвусь, — и залюбовался трио, отраженным в стекле. Три смрадных гриба-поганки, отрешенные и таинственные, они были ошеломляюще красивы. Сперва они напомнили мне Пикассо, его странствующих акробатов. Потом в задумчивом самоуглублении я уловил ту высшую связь с Седым, Фатеичем и Адой и моим пребыванием в этом городе и подумал: люди, живущие на земле, связаны незримой нитью и общаются не только понятным человеческому духу языком, но и неизъяснимыми импульсами, которые источает один и улавливает другой, и горе или радость одного есть горе или радость другого, и он ликует и печалится, не сознавая отчего.