Праздник похорон

Совсем поздно позвонила наконец Ольга.

— Ну что там? Шейка бедра? Я так и знала! Ну никак не могла сегодня успеть. И подумала: зачем мне, раз будешь ты? А завтра поеду я. Ты с санитаркой договорился?

Владимир Антонович и сам смутно чувствовал, когда уходил из больницы, что не сделал самого главного. И вот теперь прямой вопрос безжалостно разоблачил его недоделку. Преступную халатность.

— Нет, — через силу признался он.

— Так зачем же ты ездил? Это ж самое главное! Думаешь, к ней там подойдут, если не заплатить? О, господи! Ничего нельзя мужчине доверить практического. Платить-платить-платить — ничего другого там не нужно. Или самим дежурить круглые сутки. Но мы же не можем, мы же все заняты. Санитарки там не козы — они цветы не едят. И сёстры. Будем платить — будут выносить. И чтобы лекарства не забывали.

Всю жизнь учила мамочка, а теперь принялась сестра. И ведь известно это всё, но Ольга преподносила с таким апломбом, будто она сама первая открыла систему «платить-выносить». Да, всё известно, но почему-то Владимир Антонович не нашёл, не заплатил.

— Ну что, детки наши у тебя? Голубки? Сашка сказала, пойдёт помочь говно выносить после бабули.

«После». Не рано ли обрадовались?

— Мамочка может вылечиться. Тогда ты ей и объясняй, куда её любимые вещи девались. И любимая кошка.

— Они и Зоську выкинули? Ну дают! Метут чисто. Да подумаешь, объясним. Мамуля и не заметит. Скажем, так и было. Ну так, значит, завтра я поеду, разберусь там. Всегда приходится самой!

Всегда приходилось ухаживать за мамочкой Варе и Владимиру Антоновичу. И вот в кои веки Ольга ещё только собирается что-то сделать — и уже заранее трубит в трубы!

— Что тебе приходится самой?! Ничего ты до сих пор сама не сделала для мамочки, всё скинула на Варю! — В другом настроении Владимир Антонович не высказался бы так прямо, но сегодня его довели.

— Зато и квартиру мамуля сделала тебе, а не мне. Кто в трёхкомнатной живёт? А я там, где мне Серёжа оставил.

Оказывается, и Ольга недовольна мамочкой: почему не ей сделала квартиру! Но у её Серёжки была же своя, естественно, Ольга к нему и переехала. А потом успешно его выжила и стала полной хозяйкой. Не делать же ей было вторую квартиру!

— Ну теперь твоя Сашка возьмёт реванш: всё достанется ей.

— А чего ж? Только справедливо!

Прекрасно поговорили.

Павлик пошёл провожать Сашку, и Владимир Антонович его не дождался. Но утром завтракали вместе, и Владимир Антонович высказался с удовольствием:

— Дурак ты будешь, если женишься на ней. Сам залезешь под каблук. Она же в точности повторение своей матери, а от Ольги её Серёжка сбежал, не разбирая дороги. Хороший был парень. До самой тундры бежал, не оглядываясь! А сама Ольга в мою мамочку — в нашей семье по женской линии передаётся железная воля. Неужели самому охота — на цепь и в будку?

Павлик покраснел, запыхтел, что никому не позволит… что он не мальчик…

Владимир Антонович смотрел — и ничего, кроме брезгливости, это пыхтение в нём не вызывало. Видать, и правда что-то порвалось вчера, не сможет он любить сына как прежде. Живодёр в семье.

— Да делай как хочешь, раз не мальчик! — Владимир Антонович особенно подчеркнул голосом: «не мальчик». — Я сообщил тебе только свои генетические наблюдения. Мамочка небось когда-то и против генетики протестовала, как тогда полагалось, но ты-то ведь знаешь, что генетика — полезная наука?

Против генетики Павлик не нашёлся, что возразить, ещё попыхтел молча. Так ведь у живодёров не в споре сила: они молча пыхтят — и делают.

Владимир Антонович тоже молча доедал домашний творог и чувствовал, как прохладные творожные массы успокаивают его язву, как всегда нывшую с утра.

А квартира действительно преобразилась. Владимир Антонович в полной мере ощутил это вечером: впервые за несколько лет открыл дверь — и не ударил в нос запах мочи. И просторнее стало. Мамочкина комната — та вообще словно бы увеличилась в три раза, но и в коридоре просторнее, и в кухне, и в уборной, где не лезла больше под ноги Зоськина ванночка.

Владимир Антонович вошёл, держа вечерние газеты, из которых торчали неизбежные поздравительные открытки. Обойдя в растерянности просторную квартиру, он помахал этими открытками перед носом у Павлика:

— Вы выносите, а тут созрел новый урожай!

— Ничего, отнесём в больничку, покажем бабуле и тут же потеряем!

Слушая жизнерадостного Павлика, Владимир Антонович вспомнил старый фильм про Айболита ещё тридцатых, кажется, годов. Или сороковых. Там у Айболита имеется злая сестра Варвара, и вот эту Варвару не то акула проглотила, не то Бармалей, в результате чего счастливые герои идут и распевают: «Хорошо, что нет Варвары! Без Варвары веселей!» — и мотив такой заразительный.

Что Варю, его собственную жену, как раз полностью и зовут Варварой, Владимир Антонович при этом ничуть не подумал: к Варе песенка не имела никакого отношения. Но и правда, так заразительно: «Без Варвары веселей!» Вот-вот Павлик запоёт: «Хорошо, что нет бабули! Без бабули веселей!»

Совсем поздно позвонила Ольга и торжествующе сообщила, что она всё устроила, договорилась со всеми, всем, кому надо, дала — и что будут к мамочке вовремя подходить, выносить… Владимиру Антоновичу захотелось подозвать Павлика к телефону: «Вот послушай, как твоя тётка и тёща всё организовала. Вернётся твоя бабуля, рано радуетесь!» Но вместо этого записывал под диктовку имена сестёр и нянечек, к которым надо завтра подойти, столько-то каждой дать.

— Вот как надо дела устраивать! — победоносно закончила Ольга. — А то что толку от твоего вчерашнего похода? Пришёл, только кашу размазал!

Впрочем, и Ольга не всё предусмотрела до конца. Когда на другой день Владимир Антонович явился в больницу и отыскал по инструкции Свету, та не захотела слушать никаких резонов:

— Сами перестилайте свою мамашу, сами! Не могу я ваших лежаков ворочать! Ни за какие ваши трёшки! Попробуйте-ка четыре палаты! В ней, наверно, сто кило — в вашей мамаше! Грузовая тётечка! Мне ещё детей рожать, их потом ни за какие деньги не купишь!

Света была девица крепкого телосложения, чем-то напоминающая Ольгу, не так уж ей и страшно поворочать несчастных лежаков, раз уж пошла на такую работу, но она кричала с полным сознанием своей правоты, так что трудно было ей возразить — ведь право женщины рожать детей священно и никакими служебными инструкциями невозможно это право оспорить.

Высказывалась Света громким голосом, стоя прямо над мамочкиной кроватью. Мамочке было уже налажено вытяжение, она, как и все здесь, стала похожа на живую, ещё едва трепещущую бабочку, приколотую косой булавкой, — и, может быть, поэтому не решалась осадить нахалку, молча смотрела то на сына, то на здешнюю палатную повелительницу. Сразу вдруг стало видно, что мамочка давно уже не вершительница судеб, а обычная слабая старушка.