Предания вершин седых

— У меня обе родительницы оборотни, чего ж мне бояться? — просто и серьёзно сказала Лада.

— А кто твои родительницы? — спросила Олянка, хотя уже предчувствовала ответ.

— Матушка Рамут — навья, матушка Радимира — кошка, — молвила Лада. — А я — ни то и ни другое. Я человек.

— За поцелуй не сердишься, человек? — Олянка прятала улыбку, а нутро стонало, то ли расплакаться желая, то ли рассыпаться звонким смехом...

— Сержусь.

Лада неприступно опустила ресницы и гордо отвела в сторону взор, сурово сложила губки, а глаза так и искрились. Ах, плутовка!.. Сердится она... Смеётся, снегурочка лукавая! Не девица — огонёк трескучий. Захочешь тронуть — стрельнёт алой искоркой, обожжёт... И всё же хочет быть приручённым. Резвится, дразнит: «Не поймаешь, не поймаешь!» Трещит, колется, а чуть попадётся в сильные, но ласковые руки — сразу льнёт покорно. Олянку переполнял солнечно-звонкий, щекотный и весёлый, как озорной лучик, порыв восхищения. Покорённая, повергнутая к этим маленьким ножкам, она признавала над собой безоговорочную власть их милой обладательницы.

— Что ж мне делать? — полушутливо, но с прячущейся в голосе нежностью проговорила Олянка. — Как же милость твою вымолить?

Опять кольнул искоркой шаловливый огонёк, по-прежнему отводя неблагосклонный, якобы оскорблённый развязным посягательством, но такой нужный сейчас Олянке взор:

— Ну, попробуй, вымоли!

И смеяться Олянке хотелось, и сердце от светлого волнения замирало. Зверь, покорный и ручной, лежал у прелестных ножек Лады. Никого и ничего он так не желал, как её... Ни пищи, ни крова над головой, ни свободы, а чтоб на него легла её лёгкая, как малая пташка, ручка. И от Радимиры, и от Рамут Лада взяла черты, не безупречно правильные, а просто самые милые на свете. Она получилась мягкой, солнечно-округлой, лучистой. И чудесно пахла: Олянка просто тонула в хмельной нежности и почти плотоядном желании. Не съесть — зацеловать. Или съесть?! Олянка запуталась, сомлевшая, беспомощная. Её жизнь сейчас зависела от того, что скажут эти губки.

— Ладушка... Твои глаза снились мне много лет, — хрипло проговорила она. — Я долго плутала, ошибалась... А на самом деле только тебя ждала, сама того не понимая. Наверно, не такую ладу ты ожидала встретить.

Глаза девицы-огонька ласково смеялись, искрились солнечными блёстками.

— Да, я мечтала, что это будет кошка — статная, пригожая, ясноокая! А свалилось на меня вот это чудо лохматое, лопоухое и чумазое!

— Смейся надо мной, Ладушка, — сквозь солоновато-сладостный комок в горле проговорила Олянка. — Только не прогоняй...

Лада поднялась на ноги — статная и стройная, но не до худобы, есть что обнять и приласкать, в руках подержать. Они с Олянкой были почти одного роста, глаза Лады смотрели снизу вверх лишь немного.

— Ты же меня совсем не знаешь, — сияя тёплыми, озорно искрящимися глазами, сказала она. — А вдруг сама захочешь от меня убежать?

— Я знаю тебя, Ладушка... Знаю лучше, чем ты думаешь, — коснулась её щеки улыбкой-дыханием Олянка. — Очень, очень давно. Но это долгий рассказ.

— А я никуда не спешу. — Лада гибко вывернулась из объятий и раскатила бубенчики смеха: — Вот только с такой нечёсаной неумывахой я целоваться не буду! Знаешь, что? Лезь-ка прямо в ручей, вода в нём тёплая-тёплая!

Удивительная вода и впрямь была приятно тёплой и пахла неописуемо-тонкой цветочной свежестью. Она смывала всю грязь сама, без моющих снадобий — Олянка это увидела, едва окунув в ручей руки. Захотелось забраться в него полностью, что она и сделала, скинув свою лесную одёжу. Поток был мелковатым, сидя получилось погрузиться лишь по пояс, и Олянка, черпая воду пригоршнями, плескала себе на грудь и плечи. И вздрогнула жарко, а потом зябко: Лада, присев на берегу, с ласковым любопытством разглядывала её.

— Ты как голодный волк, — сказала она, скользя мягкой ладошкой по плечу Олянки, щупая позвонки и рёбра.

— За зиму я всегда худею. — Олянка с затаённым глубинным жаром поймала руку девушки и прижала сверху своей, чтоб продлить касание.

Не то чтобы она была сейчас тощей, как соломинка, но жирка убавилось, она стала поджарой и гибкой, чётче проступали под кожей мышцы — не раздутые, но твёрдые. И щёки, наверно, ввалились, лицо посуровело... Давно Олянка не видела себя в зеркале или хотя бы в миске с водой, о красоте не думала, но сейчас вдруг захотелось нравиться — ей, Ладе. Больше ни о ком она не помышляла. Быть для неё, жить для неё...

— Ничего, откормим, — пообещала девушка, шаловливо брызгая водой ей в лицо.

Олянка не осталась в долгу, но Лада проворно отскочила. Олянка бросилась за ней следом в дом и опомнилась, только когда сообразила, что стоит нагишом перед ней. Ласковые светлые глаза Лады смеялись — просто невозможная шалунья!..

— Погоди-ка, сейчас поищу, во что тебе переодеться! — И Лада принялась рыться в сундуках.

Здесь хранилась кое-какая одёжа на всякий случай — к примеру, если кто-нибудь промок. Лада достала короткую простую рубашку, портки, повседневный белогорский кафтан — чёрный, со скромной красной вышивкой, и белогорские сапоги с кисточками.

— Вот, только это нашлось. Примерь-ка, должно впору быть.

Олянка оделась, Лада затянула ей кушак. Сапоги оказались велики, и Олянка обула свои, меховые. Влажным после купания длинным и густым волосам предстояло сохнуть долго на прохладном весеннем воздухе, но заботливая Лада растопила печь.

— Садись поближе к огню, скорее высохнет гривушка твоя! Какая ты ладная да пригожая стала — умытая-то! — И Лада весело засмеялась, серебряными колокольчиками звеня в горле. — А то прямо чушка-хрюшка была!

Не обидевшись за «хрюшку», Олянка, однако, поймала девушку и слегка наказала — усадила к себе на колени и крепко стиснула в объятиях.

— Попалась, насмешница... — И дохнула ей в губы: — Ну а теперь, с умытой, поцелуешься?

Глаза Лады, любознательные чашечки цветов, сияли близко-близко, сладкий запах пьянил и одурманивал, окутывал вешней волной, счастьем смягчал душу. Полураскрытый ротик дышал подснежниковой чистотой, доверчиво тянулся, и Олянка нежно охватила его поцелуем. Одна мягкая, лебединая рука девушки обвила её плечи, другая забралась во влажные волосы, ероша их пальцами, а Олянка прижимала к себе тёплый и гибкий девичий стан, ласкала округлые бёдра. Хорошо заботились о красавице, любили, лелеяли и кормили — теперь есть где рукам разгуляться... Снять бы с неё одёжу, прильнуть бы к ней всем телом! Но ведь невинная она, как только что раскрывшийся цветок. Не спешить, не напугать. Как же трудно отрываться, сдерживать себя, когда вот она вся рядом, доверчиво прильнувшая...

— Не будем торопиться, голубка моя Ладушка, — хрипло шепнула Олянка, обуздывая свои расшалившиеся руки, но носом щекоча шею девушки и млея от тёплого молочного запаха. — Ты же веришь мне, милая? Я не обижу тебя, не сделаю больно никогда... Ты же долгожданная моя, выстраданная моя!

Лада задумчивыми цветочными глазами смотрела на неё.

— Имя матушки Рамут означает «выстраданная», — проговорила она. — Ты на неё даже чем-то похожа.

— Рамут лейфди, выстраданная любовь, я знаю. — Олянка зарылась носом в тёплый уголок за ушком девушки, где пахло слаще всего и кожа была всего нежнее.

— Откуда ты по-навьи знаешь? — удивилась Лада.

— Я же говорю — рассказ мой длинный, — усмехнулась Олянка.

— Рассказывай, а я пока волосы тебе расчёсывать стану. — И Лада соскользнула с её колен, села позади.

Олянка, вздохнув, подняла со дна души былое своё. Не всё из этого вспоминать хотелось, но Лада должна была знать правду. Поведала Олянка, как Марушиным псом стала, откуда знала её родительниц и бабушку Севергу — последнюю, правда, заочно. Тяжёлой зимней тьмой поднималась в памяти война, слова о ней выходили скупыми, но каждое весило, как тяжёлый доспех. Лёгкие и ловкие пальцы Лады ни разу не причинили ей боли, распутывая гребешком пряди, разбирая скатавшиеся волосяные узелки. Волхвовали пальцы белогорской девы... Как садовая кудесница, колдовала она и ткала светлую нежность, и волосы Олянки под её руками быстро просыхали и наливались здоровым блеском. А может, это вода чудесная их так оживила и очистила? Олянке больше хотелось верить в чудотворные руки. Перед самыми тяжёлыми мгновениями жизни приходилось ей набирать воздуха, чтобы нырять в память, как в ледяную воду, и эти тёплые руки её ободряли и поддерживали. Завершив своё повествование, Олянка с благодарностью склонилась над ними и покрыла поцелуями.