ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Шрифт:
«Что?» — спросил я его.
«Если ты так уверен, что ответ лежит в психиатрии, то, по крайней мере, обратись к специалисту, который займется твоей проблемой. Твоя проблема — скрипка, Гидеон, а вовсе не то, что ты помнишь или не помнишь из своего прошлого…»
Я перебил его: «Рафаэль рассказал мне».
«Что?»
«Что Соню утопила Катя Вольф».
Наступило молчание, и, поскольку говорили мы не при личной встрече, а по телефону, я мог только догадываться о том, что написано на папином лице. Наверное, его лицо застыло, как будто все мышцы окаменели, а взгляд обратился внутрь. Рафаэль, открыв даже го немногое, что он мне сказал, нарушил договор двадцатилетней давности. Папе это не понравилось, я точно знаю.
«Как это случилось?» —
«Я отказываюсь обсуждать это».
«Поэтому мать и ушла от нас, да?»
«Я же говорил тебе…»
«Ничего ты мне не говорил. Ни-че-го. Раз тебе так хочется помочь мне, почему не поможешь с этим?»
«Потому что прошлое не имеет никакого отношения к твоей скрипке. Зато копание в том, что было и чего не было, обсасывание каждого нюанса и забивание головы ненужными мыслями отлично помогает отгородиться от настоящих вопросов, Гидеон».
«Я делаю то, что в моих силах».
«Чушь. Ты танцуешь под ее дудку, вот и все».
«Это несправедливо».
«Я скажу тебе, что несправедливо. Несправедливо — это когда тебе говорят отойти в сторону и смотреть, как твой сын ломает свою жизнь. Несправедливо — это когда четверть века живешь исключительно ради блага своего сына, ради того, чтобы вырастить из него музыканта, которым он мечтает стать, а он при первой же трудности пускает все коту под хвост. Несправедливо это когда ты вкладываешь в своего ребенка всю душу и строишь с ним доверительные отношения, каких у меня с моим отцом и быть не могло, а затем видишь, как вся его любовь и преданность отнимаются у меня и отдаются тридцатилетней психологине, которой и похвастаться нечем, кроме как восхождением на Мачу-Пикчу, [20] и то неизвестно, не пришлось ли ее нести на руках».
20
Мачу-Пикчу — древний город инков в Перу, на высоте 4000 метров
«Господи, да ты все про нее выведал!»
«Достаточно, чтобы понять: ты впустую тратишь драгоценное время. Проклятье, Гидеон… — Но его голос был уже не таким жестким, когда он произносил эти слова. — Ты хотя бы попробовал?»
Попробовал играть, разумеется. Вот что он хочет знать. Как будто в его глазах я перестал быть человеком и превратился в музыкальный автомат.
Когда я не отвечаю, он продолжает говорить, причем довольно разумные вещи: «Разве ты не видишь, что у тебя не более чем простое затмение? Что-то разомкнулось в мозгу. Но поскольку но всей твоей карьере ты ни разу не оступился, тебя сразу охватила паника. Хотя бы возьми скрипку в руки, боже мой. Сделай это ради себя. Пока не слишком поздно».
«Слишком поздно для чего?»
«Для того чтобы справиться со страхом. Нельзя, чтобы он затянул тебя в свою пучину. Нельзя поддаваться ему».
И в конце концов я поверил его доводам. Я поверил, что он подсказывает мне выход, логичный и надежный. Может, я действительно делаю из мухи слона, может, и вправду прикрываю надуманной «болезнью духа» рану, нанесенную моей профессиональной гордости?
И я взял в руки Гварнери, доктор Роуз. В приступе оптимизма я приложил скрипку к плечу. Я не стал раскрывать ноты, а чтобы облегчить задачу для памяти, я решил начать с произведения, игранного мною тысячи раз, — с концерта Мендельсона. Потом я почувствовал свое чело, как учила меня мисс Орр. Я даже услышал в ушах ее голос: «Выпрями корпус, плечи опусти. Смычок ведем всей рукой. Двигаются только пальцы».
Я слышал все, но сделать ничего не смог. Смычок прыгал по струнам, а пальцы давили на лады с деликатностью мясника, разделывающего тушу.
Нервы, думал я. Это все из-за нервов.
И тогда я попробовал еще раз, но звук получился даже хуже. Это все, что я смог произвести, — звук. В нем не было ни намека на музыку. Ну а что касается Мендельсона…
«Какие чувства вы
испытывали, совершая эту попытку?» спрашиваете вы.А какие чувства испытывали вы, закрывая крышку гроба, в котором лежал Тим Фриман? В котором лежал ваш муж, друг, жертва рака и все остальное, чем он был для вас, доктор Роуз? Какие чувства вы испытывали, когда он умер? Потому что я в гот момент испытал собственную смерть, а если воскрешение возможно, то мне нужно знать, как этому содействует перебирайте событий прошлого и записывание всех мыслей в тетрадь? Скажите мне, пожалуйста, доктор Роуз. Ради бога, скажите же.
2 октября
Папе я об этом не стал рассказывать.
«Почему?» — спрашиваете вы.
Я не смог бы вынести этого.
«Чего?»
Его разочарования, должно быть. Он построил всю свою жизнь вокруг моей, а вся моя жизнь построена вокруг игры на скрипке. Мы оба сейчас несемся в пустоту, и я считаю актом милосердия то, что только один из нас знает об этом.
Убирая Гварнери в футляр, я принял решение. И вышел из дома.
Однако на крыльце я наткнулся на Либби. Она сидела, опираясь спиной о перила, на коленях у нее лежал открытый пакетик с пастилой, но, похоже, она не ела ее, а как будто раздумывала над тем, съесть или не стоит.
У меня тут же возник вопрос, давно ли она так сидит, и ее первые слова дали мне ответ на него.
«Я слышала. — Она поднялась на ноги, заглянула внутрь пакетика с пастилой, затолкала его в большой карман своего комбинезона. — Так вот что с тобой случилось. Гид. Вот почему ты не играешь последнее время. А почему мне ничего не сказал? Я-то думала, что мы с тобой друзья».
«Так и есть».
«Ни фига».
«Фига».
Она не улыбнулась. «Друзья помогают друг другу».
«С этим ты мне не можешь помочь. Я даже не знаю, в чем причина, Либби».
Она невидящим взглядом уставилась на площадь и сказала: «Дерьмово. Тогда что мы вообще делаем, Гид? Почему мы запускаем твоих змеев? Какого черта мы спим вместе? Если ты даже не можешь поговорить со мной…»
Этот разговор становился повторением сотни разговоров с Бет. правда с небольшим отличием. Последнюю фразу Бет могла формулировать чуть иначе: «Если мы больше не занимаемся любовью…»
Между мной и Либби отношения не зашли настолько далеко, чтобы она имела основания сказать то же самое, и это служило мне единственным утешением. Я выслушал Либби. но сказать мне было нечего. Когда она выговорилась, помолчала и поняла, что ответа не будет, то пошла следом за мной, к моей машине. «Эй! Куда ты? Подожди! Гид, я с тобой разговариваю. Подожди!» Она схватила меня за руку.
«Мне нужно ехать».
«Куда?»
«К вокзалу Виктория».
«Зачем?»
«Либби…»
«Прекрасно. А когда я отключил сигнализацию, она забралась на пассажирское сиденье и заявила: — Я поеду с тобой».
Чтобы избавиться от нее, мне пришлось бы буквально вытаскивать ее из машины. А ее упрямо выдвинутый подбородок и стальной блеск в глазах подсказывали мне, что сделать это будет непросто. Для подобного подвига у меня не было ни сил, ни духа, поэтому я завел двигатель, и мы поехали к вокзалу Виктория.
Конечно, целью моего путешествия был не вокзал, а здание «Пресс ассосиэйшн», [21] располагающееся за углом, на Уоксхолл-Кридж-роуд. По пути Либби достала свою пастилу и принялась уминать ее.
Я спросил: «Ты больше не сидишь на диете 'Ничего белого"?»
«Для тех. кто плохо различает цвета, сообщаю, что эта пастила — розовая и зеленая».
«Ты же говорила, что искусственно окрашенные белые продукты все равно считаются белыми», — напомнил я.
21
«Пресс ассосиэйшн» — крупнейшее частное информационно-телеграфное агентство