Предатель. Не отрекаются, любя…

Перед больницей встречаюсь с детьми и тёщей. Последняя улыбается, дети смотрят волчатами. Вика фыркает и демонстративно отворачивается, Андрей светится надеждой.

– Па, ты за мамой приехал? – спрашивает робко.

– За ней, – киваю. Вика молчит и делает вид, что меня нет.

– Пойдём, Тёмушка, она уже выписку ждёт.

Страшно. Да, страшно на Асю смотреть. И так худенькая, она сейчас похудела ещё сильнее, килограмм сорок весит, не больше. Руки тонкие, жуткие, лицо заострилось, волосы потускнели. Она сперва смотрит на меня, таким долгим, густым взглядом. Без осуждения, вроде. По крайней мере, скандалить не собирается. Хотя я в ней и не сомневался.

– Давай помогу, – забираю собранные на кровати пакеты с вещами.

– Спасибо, – говорит она сухо. Больше в мою сторону не глядит, но и не игнорирует. Передвигается заторможено, чуть согнута. Где эта идеальная осанка? Идёт, как старуха, ногами шаркает. Жалость затмевает остатки любви, не узнаю в этой женщине свою королеву. Помогаю сесть в машину, едва касаясь руки – кажется, что сломается, если сжать сильнее. В дороге говорит только тёща, заполняя неловкую тишину.

Только дома Ася прерывает молчание. Дома. Соскучился по родным стенам, так, что уходить не хочется. Но и рядом быть невыносимо. Не с этой чужачкой. Тёща уводит детей в гостиную, а мы идём на кухню. Смотрю, как медленно и осторожно она передвигается, и внутри зреет раздражение. Как будто специально показывает, какая слабая! Хочет, чтобы пожалел? Она останавливается у плиты, не оборачиваясь говорит:

– Зачем ты приехал? Посмотреть, во что я превратилась?

– Просто хотел помочь. – И тон этот бесит – тихий, как у мученицы. За здоровьем следить лучше надо было, чтобы не умирать потом на больничной койке!

– Помог? Уходи.

– Думаешь, останусь? – злая насмешка вырывается без усилий. За всю дорогу питался раздражением, наполнялся им. Решил сделать по-человечески, и что в ответ? Ни спасибо, ни пожалуйста. Вроде не чужие люди, так нет, строит из себя черти что.

– Нет, не думаю. – Она со вздохом поворачивается, смотрит прямо в глаза. – Ты свой выбор сделал, а подачек мне не надо. Когда подашь на развод?

– Завтра отнесу заявление в суд.

– Хорошо. Я всё подпишу. – Ася ещё меньше стала, на девочку похожа. Я педофилией не страдал, на такую точно не встанет.

– Что ты детям сказала?

– Правду, – отвечает, пожимая плечами. – Что папа меня бросил.

Морщусь – как пафосно звучит! Прям бросил, ага. Если бы я таким стал, сама бы побежала прочь, роняя тапки.

– На алименты можешь не подавать, я всё равно буду платить больше, чем назначат.

– Никто не мешает платить больше и при фиксированной сумме.

Уже изучила, вон, как заговорила. Моя злость на себя, не на неё, я это понимаю, но остановить её не могу. Бесит всё, вплоть до занавесок на окнах. Душит.

– Квартиру тоже вам оставлю.

– Здесь доля детей, ты бы всё равно не смог её продать. – Она скрещивает руки на груди, морщится от боли. Играет или на самом деле так тяжело? Но ходит же, говорит, значит, на ноги окончательно встала. Иначе не выписали бы.

– Собери мои вещи, я приеду заберу.

– А больше тебе ничего не сделать? – На короткий миг её глаза вспыхивают, снова становятся живыми. Она презрительно кривится. – Я не стану ничего собирать, мне тяжело это сделать. Физически.

Ну, конечно. Вся такая больная, что даже рубашки не сложит. Ладно, сам приеду. Позже. Необходимое уже забрал, когда никого дома не было.

– Что-то ещё? – спрашивает она, отводя взгляд.

– Нет.

Правда, мне тут делать больше нечего. Это конец. Жаль, что всё так вышло, но… Мне нечего ей сказать, оправдываться не стану, сама всё понимает.

– Как я теперь жить буду, Тём? – звучит внезапно, с отчётливой болью. Как? Она же ни дня не работала, только я впахивал. Что ж, будет осваивать работу из дома, или куда там инвалидов устраивают? Невольно сравниваю с Женей – вот кто работал с утра до ночи, чтобы дослужиться до своей должности.

– Первое время буду помогать. Потом как-нибудь сама.

– Спасибо и на этом. – Ася зло усмехается. Добавляет: – Благодетель. В ножки бы поклонилась, да пока не могу, швы мешают.

Даже представлять не хочу, на что теперь её тело похоже. На контурную карту, наверное.

– Потом поклонишься, – вырывается невольно, не успел прикусить язык. Не хотел так – жестоко, но сказанного не воротишь. Её лицо снова меняется: бледнеет до цвета мела. Глаза блестят. Только без слёз, не выношу их вид!

– Уходи, – выталкивает хрипло. Не спорю. В коридоре слышу, как ругаются с тёщей дети. Про меня говорят. Не прислушиваюсь, хотя отчётливо доносится Викино:

– И пусть катится, мудак!

По губам бы за такие слова дать! Ухожу, прикрыв за собой дверь. Уши пылают – матерят, от души матерят. Что ж, заслужил. Внутри до странного пусто, легко даже. Самое сложное позади.

Глава 4

Ася

С трудом опустившись на стул, перевожу дыхание. Болит всё: и тело, и душа. Тёма протоптался по ней сапогами с шипами, измочалил в кровь и ушёл, как ни в чём не бывало. Слышу, как спорят с мамой дети, но не вникаю в суть разговора. Мама, впрочем, явно не хочет, чтобы я оставалась в стороне: влетает на кухню, растрёпанная и возмущённая. Становится передо мной, уперев руки в бока, и выпаливает:

– Зачем ты настроила детей против отца?! Ты не понимаешь, что он у них один, другого не будет?

Как же я устала! Только приехала домой, а уже хочу забиться в угол, а лучше – вернуться в больницу, под присмотр врачей. Тру глаза, тяжело вздыхаю.

– Я никого не настраивала, мам. – Смотрю на неё сквозь пальцы. Не верит. – Они взрослые и сделали свои выводы.

– Какие выводы? Что их предали? Зачем вообще было этот сор из избы выносить?

Ну, хватит. Не доставало ещё, чтобы она меня отчитывала. Я тоже не маленькая девочка, далеко уже не маленькая.

– Сор из избы? – голос проседает от эмоций. Задыхаюсь в них, от обиды сердце ноет. Мне нужна поддержка, а не осуждение! – Артём ушёл, как ты не понимаешь! Бросил больную, при смерти, потому что испугался!

– Ты драматизируешь. – Мама поджимает губы и отводит глаза. Понимает, что я права, но любимый зять уже много лет для неё важнее единственной дочери.

– Конечно, – отвечаю едко. – Я – дурочка, которой можно лить в уши. Надо было трусы с носками нагладить и в новую жизнь отпустить, да? Ты не понимаешь, что у него другая женщина появилась? Что ни я, ни дети ему больше не нужны? Он просто нашёл повод, чтобы свалить.

– Свалить. Что за сленг? – морщится мама.

– Говорю как есть. Могу и крепче сказать, да боюсь за твои уши.

– После больницы тебе надо пролечить нервы.

Определённо. С такой поддержкой и врагов не надо. И это мама, которая сидела у моей постели сутками, плакала, когда думала, что я не слышу. Как только я пошла на поправку, весь её сложный характер вернулся. И правда, стоит вернуться в больницу…

– Спасибо за совет. Этим и займусь, когда на ноги нормально встану.

Ходить до сих пор тяжело, долго ходить – тем более. Первые дни, несмотря на напряжение между нами, мама постоянно помогает. Дети тоже не отстают: в магазин сбегают, дома убирают, Вика помогает бабушке готовить. Я почти всё время лежу. Знаю, что надо расхаживаться, но силы выпиты насухо. Периодически звонит Славка, он приходил в больницу несколько раз, но пока мне не до светских визитов. В зеркало смотреть страшно, оттуда на меня смотрит чужой человек. Когда впервые увидела себя в полный рост в одном белье, расплакалась. Грудь обвисла, живот и бока на шрамах, на ноги и руки без слёз не взглянешь. После наркозов посыпались волосы. Мои роскошные, длинные и густые волосы при купании буквально стекают по телу. Из пышного хвоста получился мышиный хвостик. В один из дней, завязав его пучком, просто срезаю под корень.