Предатель

Повернулась, чтобы шагнуть к двери, — но помедлила, увидев шедшего к подъезду человека, сделала вид, что снова что-то ищет в сумке.

Высокий, статный молодой мужчина. Лет тридцати. Или чуть меньше.

Лицо широкое, простое, волосы коротко стриженные, светлые. Парень как парень. Даже симпатичный — крепкий, должно быть. Сильный.

Окинув ее мгновенным и цепким взглядом (она сразу поняла — совсем не как на женщину посмотрел!), он взялся за ручку двери и, полуоткрыв, оглянулся, чтобы бросить еще один похожий взгляд — уже не на Киру, а просто себе за спину.

Однако за спиной у него никого, кроме Киры, не было.

Шагнул. Дверь захлопнулась…

Одет он был в курточку.

Месяца два в ту пору болталось по Москве специфическое слово — курточка. «Ну в такой, знаешь, курточке».

Означало оно не просто куртку и не курточку, а совершенно определенную легкую такую курточку, без подкладки, сшитую из тканей двух одинаково блеклых цветов — бледно-розового и бледно-голубого. Спина голубая, клинья на боковинах — розовые.

Симпатичные такие курточки. По летнему времени — просто мечта! Если б выкинули в магазине, давка бы учинилась неимоверная. Но в магазины не выбрасывали. Курточки доставались только тем, кто имел отношение к Олимпиаде. Точнее — к охране порядка на Олимпиаде. Милиция в форме, а всякие там дружинники и бригадмильцы — те в курточках.

Юрец, тот просто говорил: «Всю гебню в курточки одели». Кира как-то раз удивилась: «Неужели столько гебни?» Юрец усмехнулся: «А ты думала — сколько?» Герка только рукой махнул…

Она помедлила еще, чтобы гэбэшник успел добраться до нужного ему этажа. Поднялась сама. Когда подносила палец к звонку, похвалила себя за бдительность: гэбэшник ей не встретился, удалось разминуться, к двери отца Глеба она его не привела; хотя, пожалуй, он за ней не следил: если б следил, так вперед бы не поперся.

Первое, что она увидела, когда дверь открылась, был бледный перелив голубого и розового: совершенно загромоздив прихожую, громила-парень топтался у вешалки с курточкой в руках. Пересилив мгновенное остолбенение, Кира шагнула через порог; он сконфуженно посторонился.

Вышла Клавдия, Кира сделала страшные глаза; Клавдия успокоительно кивнула — мол, не волнуйся, знаем, все в порядке. И увела гэбиста в глубь квартиры.

Тут и отец Глеб выглянул в прихожую. Он был уже в облачении, наэлектризован, взгляд светился лаской.

— Здравствуйте, отец Глеб.

— Здравствуй, Кирочка, здравствуй! Молодец, что пришла… Исповедаться? Конечно, конечно…

Киру подмывало и у него спросить, знает ли отец Глеб, кто пришел к нему в дом, но сдержалась; поняла вдруг, что знает. И впрямь — откуда тут взяться чужому? Вон и матушка Клавдия с ним как нежно… будто с сыном. Кто такой? Чудны дела твои, Господи…

Первым в тот вечер исповедовался именно гэбист. Отец Глеб стоял у окна, губы его шевелила безмолвная молитва, лысина блестела в свете голой, без абажура, лампочки, глаза были закрыты, и Кире казалось, что от его слабой, несильной фигуры исходит, напротив, сила, тяжелая и яростная мощь, которая и заставляет этого здоровенного парня, верзилу с широкой спиной и литыми мышцами, натягивающими ткань рубашки, так низко клонить голову и так жалостно бормотать…

Ей тогда подумалось, не имеет ли этот парень отношения к Афганистану… Буквально пару дней назад они с Герой слушали рассказ кабульского корреспондента радио «Свобода». То есть что значит «слушали»? — сидели у приемника ухом в динамик, кое-как перемогая треск глушилок. Журналист толковал о недавнем перевороте, когда главой государства вместо Амина стал Бабрак Кармаль, о взятии советским спецназом какого-то дворца… название толком так и не разобрали — Ташбек, Башбек… что-то восточное. По его словам (плохо различимым, к сожалению, за треском и гулом), в ту зимнюю ночь творилось во дворце что-то совершенно невообразимое, кровавое, страшное — стрельба, пальба, горы трупов. И Амина вовсе не афганцы сместили, а наши грохнули… вот ей и подумалось: может, и парень из того самого спецназа? Что за бесы его, бедолагу, так корчат?..

В какое-то мгновение отец Глеб раскрыл глаза, из них плеснуло пронзительным голубым светом, на миг озарившим комнату, и тогда гэбист затрясся, прижал к лицу ладони и, шатнувшись, опустился на колени; плечи его продолжали трястиcь, а отец Глеб вдруг как-то обмяк, устало провел рукой по челу, будто утирая пот, и вздохнул, а потом положил ладонь ему на макушку.

Так зримо переживал парень свой и впрямь, должно быть, смертный грех, что Кира даже забыла на время, что это не человек, а гэбист… а он всю службу так и простоял на коленях…

Погрузившись в воспоминания и задумавшись, она не заметила подходящих к подъезду и вздрогнула, когда бухнуло почти в самое ухо:

— Привет!

Вскинула взгляд, радостно ахнула:

— Артем! Лизка!

— Ты, сестрица, должно быть, не в курсе, — серьезно сказал Артем, целуя ее в щеку. — Поздравь нас: мы сегодня женились.

* * *

Пока шла служба, Кира никак не могла сосредоточиться на главном; она физически чувствовала, как решимость то наполняет все тело, заставляя вздрогнуть и напрячься каждую жилку, то снова откатывается, оставляя его слабым, смятенным, с испариной на поникшем лбу… То казалось, что вот она сейчас шагнет к отцу Глебу — и откроется наконец, впервые расскажет, что ее сын Алексей вовсе не сын ее мужа Геры; что она сознательно обманула мужа, что на это были такие-то и такие-то причины… То становилось ясно, что это никак, никак невозможно: даже священнику, даже такому близкому человеку, такому родному, светящемуся добротой и пониманием, она этого рассказать не сможет.

И в итоге, оставшись на каком-то нелепом междупутье, сбивчиво заговорила о сущей ерунде… поймала взгляд: отец Глеб, казалось, и не слушал вовсе. Тогда вернулась к тому, с чего, собственно, и надо было начинать.

— Отец Глеб, я… дело вот в чем, — снова на мгновение замялась. — Я ребенка хочу родить, отец Глеб. Второго.

— Вот как! — радостно удивился он; тут же озабоченно построжел: — А Гера-то? Гера хочет?

— Хочет, очень хочет, — кивнула Кира. — У нас ведь были размолвки… я вам рассказывала. Я во многом сама виновата, отец Глеб. Почти целиком виновата. А теперь все так хорошо. Да, он хочет… он-то и хочет, сам меня просит второго… Девочку.

— Вот и отлично, — деловито кивнул отец Глеб. — Покрестим.

— Но дело в том, что…

Замахал рукой:

— И слушать ничего не хочу! Не хочу ничего слушать! Категорически благословляю, Кира, дорогая! Категорически! И курить бросай по такому случаю!..

Выходили по очереди. Вечер был теплым, ясным. Кира подождала на углу, чтобы идти к метро вместе.

Артем весело доложил, что получил благословение задним числом, а обвенчать отец Глеб обещал потом, через два года, когда вернется из армии.

Лизка шла счастливая, приникнув к новообретенному мужу.

Кире хотелось спросить, благословил ли его отец Глеб на войну.

Так и не решилась.

Артему показалось, что она выглядит расстроенной, и это было странно после исповеди…

Но он тоже не стал задавать вопросов.

Проводы

Шагая по Ленинградке, Бронников размышлял о том, что истинный соблазн — вовсе не тяга к преступлению. Слишком просто. Истинный соблазн — желание смотреть на преступление под таким углом зрения, когда оно уже никаким преступлением не является.