Преддверие (Книга 3)
Шрифт:
К разговору подключился старый нобелевский служащий Смитт, снова перешли на Тихвинского: в добром ли здравии изволит пребывать досточтимый Михаил Михайлович?
Насколько возможно...
Да... да... да...
Впрочем, после заседания неожиданно выяснилось, что за светским разговором Петр Николаевич уже успел составить для себя определенное мнение о Вишневском: это выразилось в последовавшем предложении проработать до сентября в парижском штабе. Предложение скорее раздосадовало Вадима, положившего было переправляться в Петроград вместе с Лебедевым и Шведовым, но вопрос с непосредственным начальством был уже отрегулирован - оставалось только подчиниться и перейти на три месяца в "стратеги"...
Кончикам пальцев стало горячо. Вадим потушил окурок и взглянул на часы. Оказывается, уже около двенадцати. Пора идти улаживать дела Тутти. Тутти...
19
Королевские
Тутти в розовом муслиновом платьице шла по безлюдной разросшейся аллее рядом с Вадимом: ее прямые волосы цвета корицы свободно падали на плечи из-под летней шляпы, наполовину скрывающей лицо в розовой тени - весь вид девочки как-то связывался с украсившими в эту неделю Париж розовыми свечками каштанов...
Вадим уже не в первый раз почувствовал, что начинает каким-то внутренним чутьем угадывать открытые для глаза пробуждения и желания Тутти точно так же, как это всегда было в его отношении к Юрию... Вот сейчас ей захотелось подпрыгнуть и попытаться достать до каштановой свечки - но лицо невозмутимо и осанка осталась нарочито взрослой, откуда же он знает, что это именно так? Хотела, но сдержалась - и не из-за присутствия Вадима (больше на дорожке никого не было видно), а для себя... "Школа Юрия"... подумал Вишневский с удивившим его самого раздражением... И даже в нежной детской линии подбородка как будто проступает порой это так давно знакомое неподвижное, надменное выражение... Или это только кажется Вадиму? Нет, не кажется - раз он уже незаметно для себя перенес на девочку свое отношение к Юрию...
...Прочитав в Николаевском училище "Давида Копперфильда", тринадцатилетний Вадим был поражен тем, насколько отношения Давида со Стирфортом напоминают ему собственные отношения с Некрасовым... Совпадали даже мелочи, даже начало дружбы с небрежного покровительства и защиты от мальчишек, всегда разгадывающих в товарище неуверенность в себе и ранимость - как бы тщательно не скрывалось это внешне - и преследующих за это со всей возможной безжалостностью, в этом всегда выражался ярко запечатленный все тем же Диккенсом жестокий дух мужских школ, одинаковый во все времена...
Все совпадало - но объяснения этому, того объяснения, над которым так мучился подрастающий Вадим, не давал даже Диккенс...
Лет в шестнадцать в очередном юношеском приступе самоанализа Вадим писал в своем дневнике:
"Человек несет в себе тайное знание своей сущности: предметной или теневой. Знание теневой сущности не дает ему выявляться предметно: его чувства, страдания и мысли как-то изначально обесценены, и для него самого и для окружающих, и ему более свойственно находить свое выражение в том, чтобы быть сопричастным страданиям и чувствам другого человека, своего рода фоном людей предметной сути... Это знание своей сущности не зависит ни от чего: можно быть красивым, богатым, всесторонне одаренным - но суть будет теневой... А можно - наоборот. Вот и все мои отношения с Юрием... Юрий значим, а я - нет".
И сейчас воспоминание об этих юношеских строках всплывало в Вадиме, искоса разглядывавшем безмятежно-детское, в игре розовой тени, лицо идущей рядом с ним девочки.
"Вот оно - первое свойство людей предметной сути: они не могут представить себе, чтобы было иначе... Словно действительно имеют они право на какую-то исключительную привязанность и исключительное внимание к себе всех соприкасающихся с ними, словно имеют право не платить за это отношение ничем, кроме разве снисходительного на него позволения... Как будто все, вступающие во взаимодействие с ними, тем самым становятся их непреложной собственностью... Меня всегда волновало все, что творилось в душе Юрия, его же моя душа занимала постольку поскольку, при всем при том, что он, не колеблясь и рискуя жизнью, нередко приходил мне на помощь - ему бы никогда не взбрело в голову обдумывать мое к себе отношение или просто скрытое значение какого-нибудь моего поступка... И вот - я перенес на этого ребенка свое отношение к Юрию, но ведь и она с первого взгляда переняла отношение Юрия ко мне..."
– Какой хороший лев!
Вишневский вздрогнул. Они подходили к бронзовому льву, тому самому льву Тюильри, о котором с какой-то странной улыбкой вспоминал, говоря о Париже, Гумилев. На скамейке под холмиком с внушительно застывшим львом сидела девушка с книгой в руках...
В висках у Вишневского застучало. Перед глазами, на мгновение вытеснив пронизанную майским солнцем зелень Тюильри,
поплыла холодная, отделанная темным мрачноватым резным дубом обычная гостиная старого Петербурга...Вспомнился представлявшийся тогда значительным разговор о том, какое разногласие возникло у "Аполлона" с Бердяевым в оценке "Петербурга" Белого... Не спор, а именно разговор - о споре не могло быть и речи:
"Аполлон" являлся непогрешимым диктатором и выразителем вкуса молодежи их круга... Лицо одного из собеседников - полумальчишеское, но взрослое выражением, темно-каштановый пробор набриллиантиненных волос, как будто вырезанные из бумаги Ватмана высокие воротнички... А рядом - тихое, немного печальное лицо полудевушки-полуребенка, с тонким профилем и греческим узлом темных волос.
– Ида!
– Господи, Вадим...
– в голосе уронившей книгу на колени Иды Белоземельцевой прозвучала испуганная радость: - Вадим Вишневский...
20
– Да, я с тетей... Где папа и мама - нам неизвестно, в начале революции они поехали к бабушке, она ведь оставалась одна, и с тех пор никаких известий...
– А Вадик?
– Вадик убит в Красновскую кампанию.
Сказано было печально и просто: так говорят о потере, с которой время уже помогло примириться.
...Вспомнили нескольких общих знакомых по Санкт-Петербургу: новости оказались по большей части невеселы как для Иды, так и для Вишневского. Но, наперекор этому, настроение, овладевшее всеми тремя участниками разговора, не было подавленным (даже Тутти как-то мгновенно переменилась - то ее таинственное значение, о котором только что думал Вадим, казалось, отступило - и между двумя разговаривающими взрослыми по аллее шел сейчас обыкновенный оживленный ребенок)...
О мертвых хотелось говорить как о живых, вспоминали о премьерах и выставках "Мира Искусств", заговорили о Париже, о школе, в которую Вадим оформлял сейчас Тутти... обо всем, кроме продолжающейся на родине войны.
– Когда мне можно будет увидеть Вас, Ида?
– Вы можете позвонить мне по телефону в пятницу. Вот моя карточка. Или, если хотите, Вы могли бы встретить меня завтра на площади Сен Сюльпис. В час.
– Это было бы чудесно...
– Вы меня отыщите в сквере у фонтана - он тоже со львами... Я бываю там почти каждый день - очень люблю эту площадь: она такая тихая, даже голуби спокойно ходят по мостовой... И люблю бронзовых епископов - они хранят тишину этой площади. Удивительно, до чего много таких мест в Париже. И знаете, странность: я давно запомнила одну девушку, которая тоже часто там бывает. Я почему-то сразу подумала, что она русская. Светловолосая, похожая скорее на парижанку. Один раз я подошла к ней - и спросила, который час. Она ответила, взглянув на меня своими дымчато-серыми холодными глазами, как мне показалось - с недоброй насмешкой. И тут, представьте, Вадим, к ней подошла цыганка, самая обычная, каких много по вокзалам, молодая цыганка в пестром тряпье. Они быстро перебросились парой фраз по-цыгански, и та ушла. Я спросила: "Простите, мне показалось, что Вы - моя соотечественница. Я не ошиблась?" Вадим, было очень странно видеть ее разговаривающей так... коротко с цыганкой, она выглядела девушкой из хорошей семьи, я не могла бы тут ошибиться... Она улыбнулась одновременно детски веселой и жестокой улыбкой и ответила - глядя на меня в упор, как стреляя: "Черт возьми, напомните, в каком кабаке мы вместе подавали?"
– Ида!
– На коленях у нее лежал Верлен. Поверьте, я не ошиблась, Вадим. У нее необыкновенно приятное лицо. Но странно: я еще и до того, как пыталась познакомиться с ней, всегда чувствовала непонятную тревогу. Чувствую и сейчас, как будто щемит сердце. Вероятно, больные нервы.
21
"Как дожить до завтрашнего дня - нелепо, странно, смешно, но отчего мне кажется сейчас, что именно ее образ я, сам того не зная, пронес через войну... Ведь это не так, но сейчас мне уже кажется, что это так... Ведь я же не двадцатилетний Сережинька Ржевский (последний раз Вадим видел Сережу летом 1919 года...), в конце концов, мне не по возрасту уже кидающая то в жар, то в холод мальчишеская дрожь... Почти религиозный трепет: когда-то это было со мной, но, по крайней мере - до первой из двух пройденных мною войн... "Как дожить до завтра" - каково? Для гимназиста - уместно... Ни с того ни с сего, как снег на голову - роковая страсть? Бред какой-то... Просто ударила в голову память дореволюционного мира... И маленькая частичка этого мира - Ида Белоземельцева, тогда почти подросток, самая обыкновенная девочка-екатерининка, каких можно встретить в каждой второй дворянской семье Петербурга..."