Преддверие (Книга 3)

– Есть и моложе.

– Что они знают, сопляки? Выжать из них легче, но нечего...

– С Чернецкого так с Чернецкого...

52

– Садитесь.

Светловолосый плотный человек средних лет - вид простоватый, даже плебейский, но это не русский вариант плебея. От второго - высокого, темноволосого, в галифе и пенсне - веет какой-то канцелярской холодностью.

Женя сел на предложенный стул перед покрытым зеленым сукном столом.

– Что же, Чернецкой, Вы должны были уже понять Ваше положение.

– Так много времени на это не надо.

– Как бывшему офицеру, мы не можем гарантировать вам жизнь, но все же, при полной даче показаний и а случае их особой ценности...

– Бывшим офицером является офицер, изменивший присяге.

– Так значит, Вы признаетесь в том, что Вы офицер?

– Я этого не отрицаю.

– Своего участия в заговоре Вы также не отрицаете?

– Простите, в каком заговоре?

– Не валяй дурака! Будешь говорить или нет?

– Нет, разумеется, - лицо Жени приняло скучающее выражение.

– А немедля в гараж не хочешь?

– Представьте, ничего не имею против.

– Вот оно что... А как ты запоешь, если мы доберемся до твоих родных?

– До моих родных?.. Сделайте одолжение, я очень хотел бы посмотреть, как это у Вас получится.

Мальчишка откровенно издевался; и это издевательство попадало в цель потому, что за ним чувствовалось действительное спокойствие - это и сбивало с толку.

– У нас есть средства развязывать языки, молодой человек... Очень надежные средства.

– Очень интересно. Вы не могли бы рассказать - какие именно?

– Не рекомендую Вам хорохориться. Многие начинают с этого, а кончают... В подвале Вы познакомитесь с нашими способами воздействия.

– А Вы не будете меня пытать.

– Что?!

Женя насмешливо взглянул на собеседника и завернул манжет куртки, открыв тонкое запястье.
– Будьте любезны, положите пальцы на пульс.

– Это еще зачем?

– Увидите.

Уншлихт неуверенно коснулся лежащей на зеленом сукне Жениной руки.

– Прощупали?

– Ну...

– А теперь слушайте дальше...

Женины глаза приняли отсутствующее выражение. На голубоватой коже висков выступили прозрачные капельки пота.

– Что за черт?!

– Сейчас будет еще быстрее... А сейчас - медлен-не-е... медлен-не-е...

Женя, казалось, говорил в пустоту, не видя перед собой лиц. Голос, слетавший с посиневших губ, был безжизненно тусклым.

– А сейчас я его ненадолго остановлю совсем...

– Ничего не понимаю - действительно пропадает... Совсем пропал... Сердце не бьется!

– Вправду не бьется?!

– Д-да...

– Ну и... доста-точ-но... Вот... так...
– Женя глубоко вздохнул и высвободил руку.
– Должен признаться, я терпеть не могу всяких антиэстетических способов воздействия. Поэтому как только вы сунетесь ко мне со своей дрянью, я его снова остановлю, но уже окончательно... Дошло наконец, что вы мне ничего не можете сделать?

53

"Здесь отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду - по мне. А любопытно, что здесь было лет эдак пять назад?"

– А знаете, Женя, - Гумилев неожиданно резко повернулся от забранного решеткой оконца, выходящего на тротуар внутреннего двора - у этого окна он стоял уже около часа.
– Очень жаль, что у меня уже нет времени. Я хотел бы написать египетскую поэму... И героем был бы юноша, списанный с Вас. Я еще на свободе обратил внимание на Ваше лицо. Конечно, люди - необыкновенно слепые существа, но за Вас мне как-то сразу стало страшновато. Неужели современная одежда может служить достаточно неуязвимой маскировкой, подумал я, что люди не видят Вашего лица? Ведь Ваше лицо - это трогательно прекрасное лицо юного фараона, обреченного ранней смерти... Вы могли по-мальчишески надвигать козырек фуражки на самые глаза - но ведь Ваших трехтысячелетних глаз не спрячешь, милый Женичка... Я ломал голову над тем, как люди не отгадали в Вас чужого? Ведь Вы даже не похожи на них - Вы похожи на...
– Гумилев щелкнул пальцами, подбирая сравнение.
– На алебастровую статую фараона-юноши... Где-нибудь во мраке гробниц такая, конечно, есть... Я просто вижу ее сейчас - гладкий, нежный, печально-белый алебастр, и черным лаком, нет, краской - волосы и глаза... Когда-нибудь ее отроют, но уж, разумеется, никто не будет знать, что Вы неизвестно зачем расхаживали по Совдепии в начале двадцатых годов... Я еще там об этом подумал, а здесь, в тюрьме, все это проступило в Вас с предельной ясностью. Удивительно досадно, что уже нет времени!

– Мне, вероятно, еще более жаль, - усмехнулся Женя.

– Передача Гумилеву!
– лениво крикнул появившийся в двери охранник.

– Наконец-то!
– Гумилев принялся нетерпеливо развязывать узел, форма которого указывала на содержащиеся в нем книги.

– Библия и Гомер? Довольно своеобразное сочетание.

– Нет, именно то, над чем мне сейчас хотелось поработать: могучая юность народов. Свирепая красота... Я боялся, что Анне не разрешат их мне передать.

– Неужели Вы можете здесь работать, Николай Степанович!

– О, большая скученность людей мне не мешает. Я очень хорошо могу отключать сознание от окружающего.

"Пустыня? Я ее не заметил. Я ехал на верблюде и читал Ронсара", вспомнилась Жене одна из Гумилевских фраз, брошенная кому-то в несказанно давние времена...

– Мне доводилось читать Гюисманса под гаубичным обстрелом...

"Но тогда я был спокоен. Риск жизнью не мог поколебать моего внутреннего мира: то же, что происходит со мной здесь, колеблет его", этой фразы Женя не произнес вслух.

– Так в чем же причина Вашей меланхолии? Не смерти же Вы боитесь, в конце концов?

"При всей нашей с Ржевским склонности к бретерству мне остается в этой игре только подыгрывать, - невольно отметил Женя.
– Бретерство Гумми это бретерство высшей пробы. Это "не смерти же Вы боитесь?" бесподобно. Ржевский бы оценил. Чуть не подумал: жаль, что его тут нет", - Женя негромко рассмеялся.

– Нет, разумеется. Я думал вот о чем, Николай Степанович: мне крайне жаль, что у меня недостанет сейчас душевной силы возлюбить и простить весь этот сволочной кровавый сброд... Я знаю, что это надобно непременно сделать, и... не могу. Не могу, понимаете? Сказать по чести, меня изрядно пугает то, что, стоя одной ногой в могиле, я, вероятнее всего, так и не смогу отрешиться от злобы и простить...

– А не слишком ли много Вы раздумываете о Ваших палачах?
– На этот раз салонно ироническая интонация Гумилева неприятно кольнула Женю.
– Милый Женичка, ведь это прежде всего - люди вопиюще дурного тона.

– Я не понимаю Вас, Николай Степанович. Вы заботитесь о том, как бы не уронить себя слишком серьезным взглядом на людей "дурного тона", пусть они будут даже Вашими убийцами. Но согласитесь, ведь перед лицом смерти это все уже... неуместно.

– Открою Вам маленький секрет. Женя. Избави меня Бог ломать комедию пред ликом Смерти. Но, Женя, эти люди, разве они тут хоть в какой-то степени - причем? Вспомните, разве не смешна их претензия на то, что это они перерубают нить, которую не они привязали? Разве не унизительно было бы для нас с Вами считать, что к нашему переступлению через таинственнейший из порогов могут иметь хоть какое-то отношение взгляды и планы людей, мировоззрение которых сводится к Эрфуртской программе? Это nonsens, Женя. На уровне совершающегося таинства этих людей - нет. Есть тленная оболочка и бессмертная душа. И есть вечность, ослепительный занавес которой раздвигается сейчас перед нами. Есть устремленность к Мировой Душе, благость которой касается каждого из бедных детей земли, даже тех, которые воображают сейчас, что решают нашу судьбу, и которых я отнюдь не прочь позлить завтра, или когда они там соберутся нас расстреливать... А нам надлежит собираться в путь, и благословение Господне да будет с нами.