Предел напряжения

– Надеюсь, у вас были основания привезти сюда постороннего человека?

Менигстайн, пренебрегая субординацией, ответил, как равный равному:

– Не более тех, о которых я уже упомянул в моем телеразговоре из Неаполя. Это директор Ларкин. Он друг Лаберро, и у него есть кое-какие идеи, которые могут нам пригодиться.

Поистине удивительно, подумал Макс, как возможность взлететь на воздух пробудила в этом молодом человеке чувство независимости. Сильвестро выслушал Менигстайна и молча повел прибывших к выходу.

– Есть что-нибудь новое?
– спросил Менигстайн. Генеральный директор "Атомикса" покачал головой.

– Он дал нам неделю. Это было три дня назад. Он хочет - совершенно непонятно зачем, - чтобы мы известили людей о том. что им предстоит взлететь на воздух. Когда мы посылаем к нему кого-нибудь для переговоров, он неизменно упоминает об этом. Конец света предопределен, и люди должны это знать.

– Неделя...
– начал Макс.

Сильвестро взглянул на него.

– Ководрин. Он пичкает себя ководрином. В случае нужды он сможет не спать и целый месяц. А мы не смеем его тронуть.

– А если действовать силой? Например, использовать какое-нибудь кибернетическое устройство? На этот вопрос ответил Менигстайн.

– Вы читали его статью, Макс, - задумчиво сказал он.
– Ведь это идея ван Марка, а ван Марк отличался методичностью в разработке своих планов. Вокруг письменного стола Лаберро воздвигнут барьер из фотоэлементов. Достаточно пересечь этот барьер, когда он включен, и взрыв неминуем. А он включен постоянно. Пытаясь приблизиться к Лаберро, мы должны быть предельно осторожны.

– Понятно, - кивнул Макс. Они подошли к лифту.
– Я, пожалуй, пройду прямо к нему. Сильвестро окинул его недоверчивым взглядом.

– Большого вреда от этого не будет, - угрюмо процедил он.

Помещение, где находился главный рубильник, оказалось почти пустым, лишь посредине стоял большой письменный стол, а за ним кресло. Возле самой двери, где не действовал барьер из фотоэлементов, стояло еще одно кресло. Макс с облегчением заметил, что оно широкое и удобное.

В кресле за письменным столом сидел Мэтью Лаберро. Макс пристально вгляделся в него. Друзья по многолетней переписке, они ни разу не встречались и даже не общались друг с другом по видеофону. Макс почему-то считал Мэтью высоким и удивился, увидев перед собой человека ростом много ниже себя, почти карлика. У Мэтью было худое, изрезанное морщинами лицо и мешки под глубоко посаженными глазами. Он смотрел на входившего в комнату Макса.

– Разрешите представиться, Мэтью, - сказал Макс.
– Я Макс Ларкин. Губы Лаберро растянулись в улыбке.

– За последние дни у меня здесь было вдоволь посетителей, - произнес Мэтью. Говорил он тихо, мягко и настороженно.
– Философы, служители церкви и прочие джентльмены, которые прямо и откровенно признавались в том, что заинтересованы в дальнейшем существовании нашей планеты. Неплохо они придумали, заполучив вас. Значит, вы Макс? Год падения Ниневии?

– Шестьсот двенадцатый.

– Да, вы Макс. Не могу сказать, что рад встрече. При наших отношениях нам вовсе не требовалось видеться друг с другом. Быть может, вы решили, что нам следует повидаться, до того как мы... все отойдем в лучший мир? Я теряюсь в догадках, Макс.

– Нет, - ответил Макс.
– Я всегда действую только из корыстных побуждений, - он помолчал, не сводя глаз с Лаберро.
– Я разочарован. Я-то думал, что в одном мы единодушны: непрошеное вмешательство есть безумие.

– В ограниченных размерах - безусловно. Что же касается тотального вмешательства, так сказать, в космическом масштабе, это несколько меняет дело, верно?

– Масштабы, разумеется, не те, - согласился Макс. Он поудобнее уселся в кресло.
– И давно вы задумали все это, Мэтью?

– Года три назад, - пожав плечами, ответил Лаберро.
– Вскоре после того, как меня сюда перевели, я наткнулся на бумаги ван Марка. Честно говоря, первоначально мои намерения были чисто умозрительного характера. Мне хотелось выяснить, может ли человек в одиночку справиться со всем этим, то есть создать такой запас энергии, который, если ее освободить, в состоянии стереть человеческую жизнь с лица земли, - он улыбнулся.
– А раз уж такой фитиль создан, то почему бы его не поджечь?

– Ваши первоначальные побуждения мне понятны, - не спеша отозвался Макс. Мне и самому трудно было бы отказаться от возможности сыграть подобного рода штуку. Но она не из тех, которые человек здравомыслящий доводит до конца.

– Меня этим не возьмешь, Макс, - сказал Лаберро.
– Могучий инстинкт самосохранения есть непременное условие продолжения жизни. Любой моральный кодекс назовет безумцем человека, пожелавшего сделать то, что намерен сделать я. Ответьте мне на один вопрос, Макс. Жизнь, по-вашему, плоская шутка или есть в ней какое-то назначение, какая-то цель? Если жизнь всего лишь шутка, то важен ли ее конец? А если в ней есть назначение, то почему не рассматривать мои действия как часть этого назначения?

– Середины, значит, нет?
– спросил Макс.
– Вы меня удивляете, Мэтью. А что вы скажете о цели как результате прогресса?

– "Сила жизни" Шови? Аргумент атеиста, оправдывающий его дальнейшее существование Вы меня удивляете, Макс.

– Но вы же не можете не принять это'во внимание! И фамилия его была не Шови, а Шоу. Впрочем, мне понятны ваши заблуждения. Конечно, я не надеюсь, что мои слова хоть чём-нибудь помогут, но беда ваша в том, что вы становитесь все более надменным.

– Мы, читающие "Искатель", - ответил Лаберро, - сознаем свое превосходство над обычными людьми нашего времени. Но я, например, только недавно, когда в моем распоряжении оказался небольшой запас энергии, понял, насколько велико это превосходство. Вот тогда-то, занимаясь своими обычными служебными делами, я и подумал, как легко будет подвести черту под "Силой жизни" человечества, написав большими красными буквами "СТОП". Я начал присматриваться. Я не сводил глаз с телеэкрана, чего никогда не делал прежде. Да вот, полюбуйтесь сами.

Вездесущий телеэкран занимал большую часть стены слева от Лаберро и справа от Макса. Лаберро нажал одну из кнопок на своем столе, и экран ожил. Группа стройных девиц в шелковых, туго облегающих рейтузах и золотых туфельках, высоко задирая ноги, исполняла джигу под хриплый аккомпанемент мелодии весьма дурного пошиба. Камера, следуя за ними, подробно, слишком подробно, знакомила зрителя с телосложением каждой девицы.

– Филадельфия, - провозгласил Лаберро.
– А теперь Голливуд.

Диктор объявил: "Приглашаем вас на "час культуры". Великое наследие прошлого. Прежде всего, по просьбе наших многочисленных зрителей, шедевр двадцатого века - "Голубая рапсодия" Гершвина".