Предначертание
Шрифт:
Городецкий отложил папиросу и несколько секунд, словно не веря своим ушам, смотрел на Гурьева. Когда Варяг заговорил, лицо его пошло красными пятнами:
– Ты что же – со Сталиным воевать собрался?!
– Зачем же воевать, – задумчиво произнёс Гурьев. – Воевать с ним, – если он на самом деле таков, как ты о нём думаешь, – отнюдь не следует. Но на слово тебе поверить – или ему – я, Бог свидетель, сегодня не готов. Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него подробную объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.
– Гур. Ты оху… С-с-с какого дерева упал, вообще?!
– Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.
– Это действительно вождь,
– Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай – знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе: товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию – передним и задним числом.
– Это как? – тихо спросил Городецкий. – Ты о чём, Гур?
– Вот видишь, – укоризненно вздохнул Гурьев. – Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты коминтерновцев ненавидишь. Супостатов да антихристов. Злодеев несусветных. А? Признавайся.
– Виноват, ваше превосходительство. То есть – что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.
– Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу – не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всю эту коминтерновскую сволочь будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта «Максим» садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь: стоит их перебить – и тотчас же наступит благорастворение воздухов, единовременно и повсеместно. Ты спросишь – откуда я знаю, что ты думаешь именно так? Оттуда, Варяг, – я сам такой. Только вот я этим уже переболел, а ты, похоже – нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь – нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но – Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим – а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?
– Слышу.
– Хорошо. Давай попробуем немного пофантазировать. Модель построить. Что будет, если Сталин с коминтерновцами схлестнётся?
– Резня, – хмуро уставился в пол Городецкий.
– Блистательная перспектива. А если Сталин проиграет?
– Резня, – повторил Городецкий тем же самым мрачным тоном.
– Ещё лучше, – усмехнулся Гурьев. – Цугцванг какой-то получается, ты не находишь, дружище?
– Что ты предлагаешь?
– Обо мне и моих предложениях – после. Я свои предложения выскажу, но после тебя, Сан Саныч. Мне сейчас важно знать, что ты, Сан Саныч Городецкий, собираешься предпринять. А обо мне – немного погодя. Так правильно будет, честное слово.
– Ладно, – Городецкий, откинувшись в кресле и выпустив в потолок струйку дыма, медленно и тихо произнёс: – Если Сталин проиграет – конец России, Гур. Нельзя ему проиграть.
– Вот так всё трагично? И никого больше нет на всём свете, не на кого России надеяться – один только Сталин, и всё?
– Сейчас – один, и никого больше. Ты чего добиваешься, Гур?
– Я тебя дразню, Варяг. Чтоб раззадорить как следует.
– Ну, так тебе удалось, – Городецкий зло прищурился. – Хочешь сказать, Сталин ничем не лучше? Если таковы твои мысли, ты ошибаешься. И если ты, давно за ним наблюдая, не понял, что он, Сталин, другой – ты слепец. Сталин – не Ленин, не Троцкий, не Каменев с Зиновьевым, не Бухарин. Плевать ему на мировую революцию. А на Россию – не наплевать. Вот так. Гур, я изменился. Если ты не увидел – говорю тебе это без всяких, открытым текстом.
– Я очень на это надеялся, Варяг, – кивнул Гурьев. – Очень.
– Так что я выбираю
Сталина, Гур. Из всего, что мы имеем сегодня – лучше Сталин, нежели кто-то ещё. Пока на слово мне поверь, а дальше – сам разберёшься, увидишь. Чтобы ты – не увидел? Такого просто быть не может. Понимаешь?! Нет никого, кто с ним рядом бы мог встать. Или, того паче, – вместо. И если бы я так на самом деле не думал – уж точно не стал бы говорить. Вот здесь, вот так, сейчас, – ни за что.– Почему?
– Что – почему?! Это же ты только что говорил, что я о державе не думаю. Так вот – ты не прав, Гур. Сильно, серьёзно не прав. Я думаю. И не только я. Столько всего нужно сделать – просто голова кругом. Я не хочу в шпионские игры играть, Гур. Неинтересно мне это. Державу из дерьма вытаскивать надо, а не…
– Погоди, погоди, дружище, – Гурьев улыбнулся. – Ты не части. Я как раз прекрасно понимаю, что с тобой – и не только с тобой – сейчас творится.
– Сталин этот грабёж прекратил, – сделав ударение на слове «Сталин», Городецкий сжал кулак так, что хрустнули пальцы. – За одно только это…
– А колхозы?
– А был выход?!
– Нет. Не было. Я знаю, Варяг. А скажи, дружище – что нам, то бишь Сталину, со всеми этими вот активистами, чоновцами, сорокатысячниками, пламенными революционерами-коллективизаторами и прочими товарищами с Лениным в башке и наганом в руке, делать? Перевоспитывать?
– Времени нет, Гур! Ты же сам говоришь. Война на носу. Ты сам – много любишь объяснять, растолковывать, разжёвывать и агитировать? А?
– Терпеть не могу, – покаянно вздохнул Гурьев.
– Что ж ты от Сталина, на самом деле, хочешь?!
– Концепции.
– Ишь ты, какими словами бросаешься, – возмущённо передёрнул плечами Городецкий. – А у кого она есть?! У Бухарина?! У Томского?! У Зиновьева?!
– Мы же условились, Варяг – тонкошеих не брать в расчёт, – Гурьев укоризненно покачал головой. – Какой с них спрос, с тонкошеих-то? А со Сталина спрос – на всю катушку. Именно потому, что заменить его, как ты утверждаешь, некем.
– Ты не согласен?!
– Мы не о моём согласии ведём сейчас речь, Сан Саныч. Мы о концепции говорим. То, что у товарища Сталина никакой концепции чёткой не имеется, как себя вести и что делать дальше – это мне очевидно. Но мысли-то у него ходят в голове какие-то? Ходят, ходят. А ленинцы пламенные ему – и нам с тобой – нужны? Ленинцы. Троцкисты. Нужны, Варяг? Помогут они нам?
– Нет. Ну, то есть, – смотря какие.
– Замечательно. На тех, кто нам поможет, мы самое пристальное внимание обратим. Подумай об этом ещё. А теперь скажи, сколько лет товарищ Сталин со всей этой хеврой, вольницей революционной, которой, как ты совершенно правильно заметил, до России дела нет, которым Англию с Германией и Францию впридачу подавай, бьётся? Давай считать с того дня, как он стал генеральным секретарём. Сколько?
– Почти четырнадцать получается.
– А ты сколько в аппарате уже?
– С тридцатого. Пять лет.
– А теперь – сам смотри. Сталину четырнадцати лет не хватило, как я понимаю. Сколько же он будет их ещё тасовать, перетасовывать? А, главное, с каким результатом?
– Он процесс готовит.
– Какой? Вроде Промпартии, что ли? Это вот, кстати, было глупостью совершенно апокалиптической. И сработано оказалось топорно, скажем прямо.
– Так его в том вины, можно сказать, и нет. Не его идея, не его исполнение. А разваливать, лезть на рожон – для этого поддержку надо иметь соответствующую.
– Не спорю. А сейчас что?
– Зиновьевь и Каменев. Не только они, разумеется.
– Пускай.
– Что значит – «пускай»?!
– То и значит. Пускай. Пускай останется один. Нам с тобой другие не нужны. Или сто штук охмурять – или одного. Чувствуешь разницу? Пусть убьёт всех, кого хочет, Варяг. Это плохой план, я знаю, знаю. Но другого нет. Невозможно. Я уже и так прикидывал, и так, и палец к носу приставлял, и нос к пальцу. Не выйдет по-иному. Вообще ничего не выйдет.
– Не понимаю. Ты же сам только что…