Предрассветные призраки пустыни
Шрифт:
Юзбаши шумно усаживались вокруг хана. Не видно было текинцев, бывших офицеров царской армии, они сбежали под Ташаузом, в последнем бою с чекистами, пустовало место Дурды-бая… Зато грозно ввалился в юрту и неторопливо усаживался небритый, заросший до самых глаз курчавой щетиной предводитель каравана. Он держался независимо. Назвал себя Гуламхайдаром, небрежно передал хану аккуратно завязанную кожаную папку с бумагами – инструкциями заморских хозяев. Бегло прочитав один из листов, Джунаид-хан поморщился. «Активизировать террористические акты против партийных, советских…» Ах, подлецы! Войск не посылают, а нас тут стравливают советским собакам…
Гуламхайдар бесцеремонно разглядывал собравшихся. Он внимательно прислушивался даже к мимолетным словам. «Разведывает, разнюхивает наше состояние», – отметил про себя хан.
– Не суди обо мне по тому, как я овец пасу, а суди по тому, какую плату за то получаю, – похвастался Джунаид-хан. Он окинул сидящих тяжелым взглядом: как мало осталось соратников! Ох, поредели их сотни! Одни люди убиты, другие изменили, а третьи хотя и ходят в сотниках, командирах десяток, но того и гляди дадут стрекача в первом же бою… В иных сотнях не больше двух-трех десятков джигитов. И на тех надежды мало. Скрывая это даже от себя, Джунаид-хан
– Большевики тоже прислали в аулы и нам в лагерь караваны всякого добра, – продолжал хан. – Покупают дайхан… Не выйдет! Да, слышат мои уши, кое-кто из нас рассопливился – дескать, смотри, какие большевики добрые…
В водянисто-зеленоватых глазах басмаческого главаря мелькнула улыбка. Даже самые близкие ему люди больше всего боялись этого блеска. Джунаид-хан опустил тяжелые веки:
– Кто боится борьбы, пусть уходит сейчас же, с женами, детьми. Ни одного труса не тронем! – Хан поднял веки, впиваясь в каждого острыми рысьими глазами. Он нагло провоцировал своих сподвижников. Прояви кто малейшее колебание, отведи глаза под его взглядом – тут же расстреляет. Это знал каждый.
– Одну ночь даю на раздумье. Утром будет поздно. Тот, кто не уйдет сейчас, останется со мной до самого конца света.
– Оружия у вас теперь много, – заметил носатый перс. – Да какого оружия! Такое большевикам и не приснится… Одержите хоть одну победу, и вам на помощь придут друзья… А пока можно вооружить целых два полка. К вам идет еще один караван…
В ханскую юрту с грохотом ввалился увешанный оружием Хырслан-бай: маузер висел на правом боку, на левом за широкий кожаный пояс был заткнут зачехленный длинный нож, которым можно достать до сердца верблюда, за спиной виднелось дуло английского винчестера. На широкой груди перекрещивались туго набитые патронами пулеметные ленты, сверху висел мощный цейссовский бинокль.
Сидевшие в юрте тихо ответили на приветствие Хырслан-бая. Когда Хырслан уселся, ишан Ханоу привычным движением поправил чалму, поднялся с места и забормотал заупокойную молитву. В юрте все последовали его примеру.
Нуры краешком глаза следил за Джунаид-ханом, Эшши-баем. На их лицах не дрогнул ни один мускул, смиренно-скорбные, с опущенными долу глазами, они шевелили губами, усердно молясь. Ишан громко произнес заключительные слова молитвы – «Алла акбар!», все стали утешать Хырслан-бая:
– Да озарится светом загробный мир твоего брата…
– Дурды-бай был золотым человеком…
Духовник, грузно усевшись на место, раскрыл было рот, чтобы о чем-то спросить, но вовремя поджал губы: Джунаид-хан нетерпеливо повел плечами. Хырслан-бай ждал, что скажет хан.
– На все воля Аллаха, – сокрушенно вздохнул Джунаид-хан. – Что не рождается, то не умирает. Перед смертью все равны, богатый ли, бедный, мусульманин или иноверец. Пробьет час, никто от нее не уйдет. Никто от нее не откупится… Думка за горами, а смерть за плечами. Лучше не скажешь… Мужайся, мой друг Хырслан-бай! Жаль, что ты сам не смог похоронить брата…
– Думка за горами, а смерть за плечами, – Хырслан, повторив слова хана, затрясся в беззвучном рыдании и, едва справившись с собой, плаксиво продолжил: – Дурды-то умер не своей смертью… Он даже не принес еще в жертву белого барана в знак благодарности богу. Ему бы жить да жить…
– Он доверился разговорам с красноармейцами… Они увели его отряд в Ташауз…
– Я знаю, его убил Аманли Белет…
– Да, – кивнул Джунаид-хан и пронзительно ощупал глазами Хырслана. – Русские не режут людям глотки, они расстреливают… Голову незабвенного Дурды-бая унес туркмен. Аманли Белет был у меня в гостях, но я отпустил его… У нас, туркмен, гость почетнее отца, и обычаи предков для нас святы…
– Не в твоем же доме я его убью, хан-ага! – выдохнул Хырслан-бай. – А почему гостю можно убивать людей хозяина дома?
– Тебе, дорогой Хырслан-бай, я не называл ничьего имени, – Джунаид-хан говорил вкрадчиво, даже ласково, радуясь, что ему удалось заронить семя сомнения в душу Хырслана, в душу этой дикой, необузданной натуры. – Если даже убийца тот, о ком ты думаешь, то какая тут его вина? Не снял бы он головы Дурды-бая, ему бы не сносить своей…
– Я разрублю его тело пополам и отдам шакалам, – хмуро проговорил Хырслан-бай.
Западня
– Хотите, я расскажу вам, как погиб славный Мерв? – начинал обычно свои истории Сахатдурды-ага. – Хотите, я поведаю о падении древнего Мерва, звезды славного Хорасана?… Это, может быть, и легенда, а может, и быль. Рассказывал мне ее дед… Мерв пал жертвой раздоров и предательства. Из седой старины к нам дошли мудрые слова о презренных людях: «Предателей презирают даже те, кому они сослужили верную службу». Даже Чингисхан, выжав из предателя все, расправлялся с ним, как с заклятым врагом.
«Убейте его, – приказывал Чингисхан. – Он предал своих братьев… Нас, чужих, продаст еще легче».
Сахатдурды-ага задумывался, доставал из кармана халата желтую тыковку-табакерку, бросал под язык щепотку зеленого табаку и замолкал. Казалось, умолкал надолго. Но старик мысленно перебирал в памяти истории, одни занятнее других, и вот, сплюнув зелье на песок, начинал свой рассказ.
– Было это давным-давно… На Хорасан несметными полчищами ринулся Чингисхан. Над богатым и блистательным Мервом собрались черные тучи. Тысячи его защитников пали костьми у стен крепости, но Мерв врагу не сдали.
Визирь Мерва Беха-аль-Мульк трусливо сбежал из крепости и вызвался провести монголов в город тайными путями. Храбрый, говорят, умирает один раз, трус – тысячу. В последнюю минуту продажный визирь заколебался: знал, что первым погибнет от рук защитников цитадели. Чтобы не прогневить своих новых господ, он пустился на уловку: снарядил в Мерв послов, таких же изменников, как сам. С ними он передал гнусное письмо: «Эй вы, жалкие черви! На вас движется войск тьма-тьмущая, семь тысяч монголов и десять тысяч их нукеров. И я иду с ними… Не успеете и вздохнуть, как они раздавят вас. Лучше почетный плен, чем смерть…»
Туркмены отрубили предателям головы и выбросили их за крепостные стены на съедение бродячим псам.
Славный Мерв – краса и гордость Хорасана – превратился в неприступный бастион. Его защищали все: богатые и бедные, мужчины и женщины, немощные старики, даже дети. Спесивый Тули-хан, младший сын Чингисхана, не находил себе места в лагере, вопрошал у звездочетов, немым взглядом укорял застывшего в шатре бронзового Будду:
«Даже ты не можешь мне помочь, о всесильный! Как же мне одолеть этих проклятых туркмен? Скажи, как положить мне к своим стопам столицу Хорасана? Помоги мне, и я принесу тебе в жертву самых красивых женщин и мужчин Мерва…»Придворные пуще смерти страшились ханской ярости. Уже потеряли счет разведчикам, гонцам с переломанными хребтами или брошенным в клетку к тиграм. Всех, кто приносил из крепости безутешную весть, Тули-хан отправлял на смерть.
– Непокорный Мерв, словно заколдованный, отметая бесчисленную рать монголов, стоял непоколебимо! – эти слова Сахатдурды-ага произносил с гордостью и оглядывал всех сидящих своими умными, глубоко запавшими глазами, будто хотел убедиться, достаточно ли внимательно слушают его молодые. – И вот ханский советник, старый опиоман Ли Тун По, – продолжал задумчиво аксакал, – в минуты просветления, пав на колени перед ханом, прогнусавил:
«О великий и светлый Тули-хан! Незрелый ум твоего преданного слуги осмелился преподать тебе один совет. Снаряди в столицу Хорасана когорту верных шпионов… Пусть они примут облик слепых и глухонемых, но видят и слышат все! Пусть они, как верные псы, станут твоими очами и ушами. Пусть они разведают уязвимые места звезды Хорасана… Луна – и та со щербинкой. И у Мерва должно быть уязвимое место. И тогда, о великий и единственный наследник покорителя вселенной, ты поставишь на колени этих обрезков… Только твои войлочные сапоги растопчут столицу нечестивых туркмен».
Тули-хан принял совет придворного. Монгольские соглядатаи с великим трудом проникли в крепость. Чего только не услышишь, чего только не повидаешь в большом, разноязыком городе. Прямо на улице, у пышущего жаром тамдыра, до хрипоты спорили богато одетые женщины.
Сахатдурды-ага, улыбнувшись, мастерски подражал сварливым горожанкам:
– «Легче в полуденную жару сыскать росинку, чем капельку ума в твоей безмозглой голове, – выговаривала старшая жена феодала самой младшей. – Кто не знает, что в святую пятницу, когда души покойников наведываются в родной дом, печенье выпекают по особому рецепту… Не как в будние дни. Из-за тебя, проклятой, светлые души героев, павших под стенами священного Мерва, не взвидят рая, в ад угодят!..»
«Вах, птичья твоя голова! – взъярилась другая женщина. – Да околеть мне на месте, если я не сумею сделать того, что сделают твои жирные потные руки… Это я ли не знаю, какие печенья пекутся к святой пятнице?!. Люди, вы слышали, что мелет эта дуреха?! Это я-то не могу печь? Если бы на моем роду было написано стать султаном, то я давно повергла бы даже Мерв… Я не топталась бы на трупах своих войск, как эти бестолковые кривоногие монголы…»
«Ой, уморила! – взвизгнула первая женщина. – Ты гремишь, как тот надтреснутый колоколец на шее нашего старого козла…»
«Ты думаешь, я говорю пустое?! Будь я на месте монголов, я разрушила бы плотину на реке и затопила город. Вот! О, я положила бы великий Мерв к своим ногам…»
Одуревшие от безделья женщины бранились еще долго и сварливо. Они и не заметили, как чья-то призрачная тень мелькнула за тамдыром, метнулась в сторону вражеского лагеря и растаяла в вечернем воздухе.
В ту же ночь монгольский предводитель приказал разрушить плотину. Воды Мургаба хлынули на город. Утром Тули-хан легко овладел столицей Хорасана.
Сахатдурды-ага помолчал, погладил окладистую бороду и заключил:
– Этих болтливых жен феодала в назидание потомкам похоронили в развалинах Мерва, возле мавзолея султана Санджара. Народ решил: пока жив на земле хоть один человек, каждый, кто проходит мимо их могилы, должен бросить в их сторону камень проклятия. На много верст окрест вы не найдете ни одного камня… Каждый, кто ездит сюда, берет с собой камни по целому хорджуну.
Уехав с десяткой конников из лагеря Джунаид-хана, Аманли Белет возвратился в урочище Сувлы. Опытный чекист, он был доволен своей работой: ему удалось распропагандировать более восьмидесяти басмачей во главе с Дурды-баем. Еще ничего не зная о расправе над этим юзбашем, Аманли отпустил конников в свои аулы, сказав, чтобы они собрались здесь, в урочище, в конце недели. Никто, кроме нескольких чекистов из Ташауза, не знал о местонахождении Аманли Белета. Тут, на безлюдном безбрежье плато Васа, где степь мелкой песчаной зыбью переходит в крутобокие барханы, стоит три десятка юрт и неказистых мазанок, построенных из сплетенных щитов камыша и тамариска. Мазанки – жилища бедняков, их называют кепбе. Маленький аул затерялся в дикой глуши, в стороне от шумных караванных дорог. А тут и родниковый колодец с мягкой, вкусной водой, подобной амударьинской. Когда-то здесь протекал полноводный Узбой, несший свои волны в Каспий. Дикие орды восточных завоевателей, ворвавшиеся сюда, предали огню цветущие города, разрушили ирригационные сооружения, и русло Узбоя повернуло на север, в холодный Арал… Огненный зной и кочующие барханы испепелили зеленые оазисы…
Но на кусочке зеленой земли примостился аул. Аманли поселился здесь в крохотной мазанке вместе с женой Корпе и двумя сыновьями-близнецами Кандымом и Черкезом. Он сам поставил тут кепбе, сам слепил из глины и плетеного камыша загон для скота. Два десятка овец, три верблюда да два коня, которых надо поить и пасти, – вот забота Аманли Белета, помимо того что он еще и разведчик… Приехал сюда Аманли из Геокдепе. Аульчане почти равнодушно отнеслись к тому, что на их земле появился еще один бедняк. Лишь дотошный сосед Шырдыкули прослышал где-то сплетню об Аманли: дескать, не случайно появился в урочище дайханин с женой и двумя ребятишками; дескать, в Геокдепе два мираба – распределителя воды – затеяли меж собой драку и втянули в нее всех мужчин двух родов – акконгур и гараконгур, в ход пошли ножи, дедовские сабли и кремневые пистолеты; и свершили акконгурцы над одним гараконгурцем самосуд – отрубили ему правую руку; а в отместку гараконгурцы схватили первого попавшегося им из враждующего рода и отсекли ему правую кисть. Так вот зачинщиком этой драки был не кто иной, как Аманли Белет… И распространил Шырдыкули по аулу, что кровники охотятся за Аманли Белетом и если отыщут его здесь, в урочище, то непременно прибьют… Мирные аульчане с жалостью глядели на бедного Аманли: погибнет человек… А сам Аманли Белет, тихий дайханин, вежливо кланялся аульчанам, как бы соглашаясь со слухом, который поселился в ауле. Он-то знал, что была такая история с дракой двух родов из-за струйки воды, и хотя возникла она не по вине Аманли, но это уже никому нельзя было рассказывать. Легенду для Аманли и его семьи придумывал Иван Касьянов, оперативный уполномоченный ОГПУ Туркменской ССР, и еще несколько чекистов.