Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Предрассветные призраки пустыни
Шрифт:

Мазанка в Сувлы, стоящая на отшибе, в низине, некогда промытой Узбоем, служила для чекистов оперативным пунктом, временным пристанищем и кровом после долгих рейдов по Каракумам.

Возвратившись к детям, Аманли Белет увидел, что тут много работы. Дети Кандым и Черкез хотя выглядят уже взрослыми, крепкими парнями, но еще подростки. И заботы по хозяйству ложатся на жену.

Кандым и Черкез в чабанском ауле окончили четыре класса, а после посещать школу не довелось. Неуютная пустыня не иссушила ребячьи души. Близнецы выучились охотничьему промыслу, меткой стрельбе, джигитовке, чабанскому мастерству. По запаху дыма, овчины они легко выходили на чабанский кош, умели отыскать лечебные травы, коренья и среди

хаоса шорохов и звуков пустыни различали, шуршит ли ветер в стрельчатых ветвях барханного селина [3] , залег ли за ним волк, крадущийся к отаре.

3

Селин – крупный многолетний злак, растет на барханных песках большими кустами.

Природа одарила Черкеза тонким музыкальным слухом. Он откуда-то раздобыл старый дутар, выделанный из многолетней урючины, отыскал в песках какие-то коренья, настоял клейкое вещество, скрепил рассохшиеся детали инструмента, натянул струны.

Только однажды Шаммы-ага, родной дядя по отцу, шутя показал ему, как брать аккорды, и с того времени Черкез стал играть и даже слагать песни. Он искусно изображал завывание злого «афганца», шепот звездных весенних ночей, курлыканье журавлей, посвист жаворонка, дробный топот скакунов, плач шакала, блеянье овец… Двуструнный дутар в чутких руках Черкеза исторгал чарующие звуки. Дивились люди… Но ничто не могло восполнить детям разлуки с отцом, который вел беспокойную двойную жизнь разведчика, лишь изредка наезжая домой. Когда дети были поменьше, Черкез особенно часто донимал мать вопросами:

– Мы, мама, кто? Ну, за кого: за красных аскеров или за басмачей?

– Как это кто? – переспрашивала Корпе, готовя себя к мучительному разговору с детьми. – Мы черные…

– Черные? – удивлялись дети.

– Смуглые, значит, – улыбалась мать, знавшая о профессии Аманли. – Видите, какие вы все загорелые, одни зубы блестят… И я такая же, и отец ваш не беленький…

– Ты, мама, шутишь с нами, – Черкез хмурил сросшиеся у переносья густые брови. – Мы не маленькие, мы должны знать, чем занимается наш отец. Куда он все ездит?

– Вот возвратится отец – у него и спросите, – в сердцах отвечала Корпе.

Проведя дома четыре дня, Аманли, забеспокоившись, поутру стал собираться в Ташауз. Он уже седлал коня, когда его окликнул вбежавший в мазанку Кандым:

– Верблюдов наших на месте нет! – выдохнул юноша, запыхавшись от бега. – Кто-то снял с них путы и погнал к пескам. Видать, не вор – вернулся назад потому что… Обут пришелец в чарыки, бегал, как лошадь, гнал верблюдов, торопился… Пакостник какой-нибудь… Черкез по следу пошел, а меня за водой и хлебом послал. За ночь-то верблюды далеко ушли. Я тоже – мигом… Мама, где мой хорджун?

– Да, да, не мешкай, сынок! – Аманли мотнул головой, досадуя на непредвиденный случай, и стал расседлывать коня. – Подожду, когда вернетесь…

Едва Кандым скрылся из виду, как прибежал сосед Шырдыкули, юркий, бойкий человек с ехидной складкой у тонких губ. Аманли недолюбливал льстивого односельчанина, зная, что этот бывший лавочник всегда появляется некстати. Он вечно что-то ищет, суетится; то у него ишак отвязывается и уходит в пески, то овцы разбегаются в непогоду; он по поводу и без повода прибегает в мазанку Аманли; чует душа лавочника – неспроста живет тут Аманли. Разговаривая, пронырливый сосед отводит глаза, смотрит вниз, на ноги собеседника.

Чекист Аманли, лишь по наитию чувствовавший в Шырдыкули врага, скрытого и злобного, всего о нем не знал. «С чего бы это он стал чаще и чаще встречать в песках Кандыма, Черкеза? Выведывает обо мне что-нибудь? Прощупать бы типа не мешало… Придется справиться о нем в Ташаузе: должен же

кто-то знать о нем подробности…»

– Выручи, сосед, – слезливо причитал Шырдыкули. – Вечером сын свалился с верблюда, руку сломал… Слышал я, ты костоправ хороший, рука легка, как у ангела… Говорят, и мумие у тебя есть.

Аманли изумился дотошности соседа, но речь шла о мальчишке, попавшем в беду, и он, молча отыскав завязанные в узелок буроватые комочки горного воска, спросил:

– Когда это он успел руку сломать?

– Да вчера еще угораздило, – торопливо, будто давясь воздухом, проговорил Шырдыкули. – Саксаул разгружал, а верблюд испугался чего-то, взбрыкнул… Шайтан! Свалил сына, и саксаулом привалило. С ночи мечется в жару…

– Чего ж вчера не пришел?

– В тягость не хотел быть… Вы уж спать легли…

В сердце Аманли заполз холодок сомнения: не Шырдыкули ли угнал в пески верблюдов? Откуда он здесь появился? К дому подходил? Но его следов Кандым не заметил… Может, замел? Как лиса хвостом… Не такой уж он стеснительный, чтобы с соседями церемониться. Руку занозит – весь аул на ноги поднимет, на дню к Аманли раз сто прибежит. А тут беда такая: «В тягость не хотел быть!..»

Выходя из мазанки, Аманли протянул руку за карабином, стоявшим в углу, и если бы в тот миг обернулся, то заметил бы, как заволновался Шырдыкули, будто собираясь отговорить его брать оружие. Но Аманли отставил карабин: не идти же к больному мальчишке вооруженным. Собрался было захватить маузер, запрятанный в мазанке под стеной, но, сообразив, что Шырдыкули увидит, передумал.

Из дому Аманли вышел налегке, торопясь поскорее помочь мальчишке. Шырдыкули, бормоча что-то невнятное, едва поспевал за размашистым шагом чекиста.

По дороге к соседскому хуторку Аманли услышал позади себя конский топот. Он спиной почувствовал всадников. Их было двое. Они подкрались по суходолу Узбоя и, подскакав к мазанке чекиста, спешились, на ходу оголяя маузеры.

Впереди от дома Шырдыкули отделились еще три конника в поблескивающих на солнце темных кожанках. Они во весь опор неслись на Аманли. «Свои, чекисты!» – облегченно вздохнул Аманли, но радость тут же сменилась тревогой, отдавшись болью куда-то в живот, выступила холодной испариной на лбу. Во всадниках он узнал Эшши-бая, Хырслан-бая, а третий, едва державшийся в седле, в белом барашковом тельпеке, оказался Халлы Меле, один из басмачей, которого Аманли видел в лагере Джунаид-хана. «Значит, те двое у кепбе – тоже переодетые басмачи», – мелькнуло в голове Аманли. Он видел, как они грубо втолкнули обратно в двери мазанки Корпе, выбежавшую на конский топот. Один из басмачей зашел в кепбе, вынес оттуда карабин Аманли и, похохатывая, приторочил его к седлу своего коня.

Аманли не побежал. Кругом степь, спереди и сзади враг, а у него с собой нет даже револьвера. Шырдыкули бочком обошел Аманли и, угодливо выгнув спину, уже семенил навстречу всадникам.

Запоздалая догадка осенила Аманли: так вот кто заманил его в ловушку, отослал сыновей в пески… Будь рядом Кандым и Черкез, отбился бы Аманли от пятерых басмачей. Да имей он сейчас оружие, так живьем бы в руки бандитов не дался.

– Не ждал гостей?! – с издевкой произнес Эшши-бай, осаживая взмыленного вороного. – А мы вот, Аманли, не стали чиниться, пренебрегли обычаями и явились незваными… Веди нас в свой дворец!

Эшши-бай и Хырслан-бай, не закрывая за собой двери, вошли в мазанку, пропустив вперед Аманли. Халлы, басмач в белом тельпеке, морщаясь и охая, едва сполз с коня, сел тут же у порога. Он, вероятно, был ранен или занемог. Один из басмачей, зачерпнув ковш воды, подал ему напиться.

– Может, зайдешь, Халлы? – Эшши-бай, стоя в дверях, с язвительной ухмылочкой поглядывал на занедужившего Халлы Меле. – Здесь тельпеки тоже есть. Целых три. Красивые, курчавые… Не хуже того, что у тебя на голове…

Поделиться с друзьями: