Предтеча(Повесть)

Ладно придумано… Если и не поверит Ахмат, так призадумается — дело-то не пустячное. Только надо похитрее все представить. Может, скажем, Латиф своему брату письмо написать и про задумки общие поведать. И может такое письмо ненароком в руки Ахматовы попасть. Глядишь, и остережется Ахмат. Год пройдет в мире — уже хорошо…

Теперь с другого конца пойдем. Ныне Казимир увяз в угорских делах, дак и в следующем годе нужно королю Матиашу помочь — пусть не перестает Казимира щекотать. Одной щекотки, правда, маловато. Вот папа римский, этот посильней подмогнуть может. Знаю, чего он о моей женитьбе печется: думает, что я от турского султана боронить его буду. А и леший с ним — пусть думает. Но надо, мыслю, написать ему через Фрязина про то, как Казимир с неверным ханом сношается и воевать меня хочет. Разве такое можно, пропишу, чтоб христианские волостители свару затеяли, когда масульманцы гроб господний зорить восхотели? Пусть папа остережет Казимира, тогда и женюсь на его греческой царевне…»

И тут же явилось великому князю лицо Алены Морозовой, родное, доверчивое. Вспорхнули густые ресницы, открыв большие печальные глаза. «А как же я?» — будто вопрошали они. Иван Васильевич тряхнул головой, прогоняя наваждение. «Не вольны государи в делах сердечных! — стал оправдываться он. — Последний тать счастливее меня, ибо под рубищем сердце свободное имеет. Оно ему суженую вещает, мне же — люди высчитывают». Однако видения не исчезали. Память воскрешала то плавный изгиб Алениных плеч, то мягкую теплоту ее ласкового тела. Он ощутил вдруг такую безысходную тоску, что готов был сорваться со своего ложа и безоглядно помчаться в темноту. Его остановил суровый взгляд Николы угодника, хмурившегося с кедрового киота и, как показалось, грозившего ему топким пальцем. «Отче Николае, — прошептал Иван Васильевич, — яви мне образ кротости и воздержания и даруй ми дух целомудрия, смиренномудрия и терпения». Но долго еще в эту ночь пытала его память, лишь под самое утро усталость оковала распаленный мозг.

На следующий день поднялся он, против обыкновения, поздно. Дневной свет разогнал бесовское наваждение, и даже иконный Никола подобрел ликом. От ночного бдения остались только две мысли: послать в Литовское княжество людей на поиски Латифа и быстрее спровадить папских послов, передав с ними жалобу на Казимира. Великий князь посетил церковь, выстоял там всю обедню, горячо молясь за успешное свершение своих задумок, а когда возвратился, доложили ему об Антонии, просящем приема по неотложному делу. Он велел позвать папского посла.

Антоний вбежал в приемную палату и быстро заговорил, размахивая руками. Толмач перевел:

— Просит-де Антоний выдать охранные грамоты для обратного проезда, а что, говорит, дело с царевной недоладилось, то пущай это один господь бог решает. Им же, папским слугам, здеся оставаться боле немочно.

— Что так? — поднял брови великий князь.

— Говорит, что неправые дела у тебя на Москве творятся, — объяснял переводчик. — Нынче поутру схватили фряжских людей — лекаря Просини да денежника Баттисту. Повели в застенок, стали бить-пытать и жизни лишать. Он тоже теперь быть убитому бойца.

— Добро, — ответил великий князь после недолгого раздумья, — дам тебе грамоты, но перед дорогой кнутом велю отстегать! — А когда Антоний что-то залопотал с возмущением, продолжил: — Да я тут ни при чем! Папу своего ругай, зачем он дураков таких в послы отряжает! Ежели тебя собака, к примеру, покусает, тоже на меня обидишься и отъедешь, дела не докончив?

Антоний помялся и заговорил уже с меньшим пылом.

— Говорит, что погорячился, и просит за то прощения, — перевел толмач. — Да ведь тоже не дело, говорит, чужеземцев забижать, они ему земляки, и должен он им помогать…

— С этого бы и начинал, — проворчал великий князь, — а то пугать вздумал своим отъездом. Куда как расстроились. Ладно, скажи ему, что самолично разберусь во всем. И пусть начинает в дорогу взаправду готовиться, а то, гляжу, у него от долгого сидения дурь стала выплескиваться…

Иван Васильевич вызвал Хованского и учинил ему жестокий разнос, зачем он людей фряжских без ведома в поруб бросил. Хованский открыл было рот для объяснения, но великий князь не стал слушать.

— Через твои убойные руки всем моим делам выходит поруха. Чужеземцы — глаза и уши своих государей, что те про нас скажут? Я велел сманывать к нам разных умельцев из фряжских и немецких земель, так ведь забоятся ехать сюда, услышав про твое злобство. Я и с папой римским дело лажу, чтоб он Казимира остерег. А захочет ли он помочь, прослышав, как у нас его земляков избивают? Прикажи выпустить немедля, а каков есть у них грех, я на себя возьму…

Хованский развел руками:

— Не могу исполнить твой приказ, государь. Понеже эти два фряжца черное дело замыслили и должны за него ответ держать.

— Да ты, никак, ослушаться меня вздумал?! — воскликнул Иван Васильевич. — Побереги голову, князь! Она не мне, но тебе еще может пригодиться. Немедленно выпусти фряжцев!

— Эх, государь! Ты из-за змеев треклятых слугу верного от себя гонишь, а того не ведаешь, что змеи в самое сердце тебя жалить восхотели — боярышню Морозову извести замыслили!

— Что? — вскочил с места великий князь.

Хованский зачастил:

— Как лекарь твой в загородном доме объявился, Фрязин ему письмо послал с приказом боярышню убить. Я сначала подумал, что не об ней приказ, а об злодее Селезневе, кто дружину твою побил. Но нынче встренул Лукомского, тот меня на верный путь и навел. Слышал он, как фряжские люди на тебя обижались: им скорей возвернуться к себе домой хочется, а ты свое дело с женитьбой на ихней царевне никак решить не можешь. И все потому-де, что у тебя на Москве своя зазноба имеется. И слышал Лукомский их слова, что кабы зазнобу ту сгубить, так и все дело бы скорей потекло. Узнавши про такое, я велел схватить злодеев, чтобы обо всех их кознях доподлинно вызнать, а ты меня и слухать не хочешь.

— Вызнал что-нибудь? — хрипло спросил князь.

— Молчат покуда, ну да ведь и не таким языки развязывали…

— А с Аленой что?

— С утра вроде живая была, — пожал плечами Хованский.

Великий князь мчался к загородному дому, и лишь одна мысль сверлила его: «Вот она расплата за мой грех! Но, боже, будь справедлив во гневе и воздай должное по делам каждого. Пощади голубицу безвинную и возложи карающую десницу на мои плечи!» С приближением к дому тревога все сильнее охватывала его. Смиренная мольба сменилась мыслями о мщении. «За каждый упавший волос ответят мне чужеземные злоумышленники. Не расплетать их дьявольские узлы, а разом обрубить путы — вот как надобно сделать. Бросившие искры сами сгорят в пламени…»

Неожиданный приезд великого князя вызвал переполох. Он не стал выспрашивать слуг, а, соскочив с коня, бросился в верхние покои. Проскочил мимо сенных девушек и отворил дверь. Алена, живая и невредимая, поднялась ему навстречу. Он оглядел высокую статную женщину в нарядном праздничном шушуне. Из-под венца, расшитого жемчужными поднизями, радостно блестели ее глаза.

— А я ровно чуяла, что ты приедешь, государь, оттого и принарядилась, — пропела она.

— Как ты? — выкрикнул Иван Васильевич, все еще не веря видимому благополучию.

— Бог миловал, государь. Вчерась-то страсти такие были: Евсея, ключника твово, досмерти убили, стремянного Василия поранили…

— Ну а ты как?

— Никак, — горько вздохнула она. — Я тебе-то не шибко нужна, не то что кому.

Иван Васильевич прижал ее к себе.

— Соскучал я, ладушка, так тревожно мне стало, — заговорил он, а сам все трогал руками, вроде бы не доверял своим глазам.

Стал расстегивать шушун и, не выдержав, рванул в стороны. Золотыми искрами посыпались застежки. Он отодвинул ее от себя и осмотрел — все было на месте.