Предтеча(Повесть)

Великий князь вошел в судную палату, осмотрел склонившихся в поклоне и подошел за благословлением к митрополиту.

— Я позвал вас, бояре, для честного суда, — начал он. — Дошло до меня, что некоторые указы мои вами не исполняются. Мы решили укрепить южные границы державы и указали выслать туда рабочих людей. Вы же этому делу противитесь, не хотите, чтобы города наши твердились и дорогу царю Ахмату загораживали.

Бояре зашумели и отозвались возмущенными голосами.

— Государь! — выступил вперед Федор Акинфов. — Мы тебе на все добрые дела совет и опора. Когда надо — ни живота, ни собины своей не жалеем. Но рассуди сам: подати мы платим тебе немалые, всякие ордынские тягости несем без ропота, на городской полк людишек и наряд ратный даем, а как ты на Новый город давеча шел, то присовокупили сверх обычного и в войско, и в обоз. Зачнется война с Ахматом, отдадим остатнее и сами пойдем противу супостата, ничего в отдачу не требуя. Верно?

— Верно! Верно! — поддержали его бояре.

— Ты же с нас не в войну, но в мир людишек теперь требуешь! Где же такое слыхано? С кем мы останемся, с чего жить станем? Неужто большим боярам на большую дорогу с кистенем идти? Не было в старину такого дела, и ты наши обычаи не иначь!

— Негоже всегда с оглядкой на старину жить, — терпеливо сказал Иван Васильевич. — Малое дите по одним законам живет, старец — по другим. Государство же — аки человек: рождается, мужает и старится. Для каждого времени у него свои законы.

— У государства, может, и так. А мы к старине нашей милой навыкли! — зашумели бояре. — Нет в старых книгах такого, чтобы людей по указу отбирать. Раз дашь, другой дашь, а там, гляди, и давалка отвалится!

Иван Васильевич поднял руку и, когда стих шум, проговорил:

— Пусть будет по-вашему, бояре. Только, чаю я, отрыгнется вам эта старина боле, чем мне. Требовать с вас отныне по старине буду, но и судить тоже по-старому, доброму. Согласны?

— На то твоя воля, государь, согласны, — ответили бояре.

— И ты, князь Лыко, согласный?

— А что же? — встрепенулся тот. — Я как и все.

— Скажи-ка, князь, сколь у тебя челяди в московской усадище?

— Да поболе, чем у иных, — важно надулся Лыко, — за две сотни будет.

— А зачем ты их в холоде и в голоде держишь? Они с такой жизни в разбой и бесчинство ударились. Сколь из них уже в тюрьмах перебывало?

— С лета по сю пору двадцать человек, — подсказал Хованский, — кто кнутом бит, кто батогами, кому руку секли…

Хованский удвоил число, но Лыко решил не перечить: эко дело!

— В старых грамотах прописано, что боярин за шкоды своих холопов должен платить повинную пеню, так? — обратился великий князь к судному дьяку.

— Так, государь, — поднял тот старый свиток. — А цепа пени до гривны серебра. Коли же володетель не схочет платить, преступник князю навечно отходит.

— Ну вот, — заключил Иван Васильевич, — кладем на круг винной пени по полугривне на человека, стало быть, внесешь в мою казну десять рублей или двадцать холопов своих отдашь!

— Это же грабеж! — Лыко растерянно огляделся вокруг и бросился к ногам митрополита: — Владыка, защити! Я лучше на храм божий это вложу!

Филипп возмущенно затряс головой:

— Церкви не нужны грязные деньги, ибо сказано: «Приноса не приноси на божий жертвенник от неверных, еретиков, развратников, воров и властителей немилосердных, кто томит челядь свою гладом, ранами и наготою».

— Да то не все… Числятся за тобой вины и покрепче, — продолжил великий князь.

Лыко сделался белым как полотно. «Неужли про царево письмо и про мой уговор с Лукомским вызнал?» — со страхом подумал он.

— В твоей загородной усадьбе разбойный люд жил, гостей честных и людей служилых по дорогам грабил. И с награбленного тебе немало перепадало.

«Слава богу, не знает! — успокоился Лыко. — А супротив этого отговорюсь».

— Не ведаю, о чем глаголишь, государь, — сказал он и прибавил с обидой: — Оболенские сроду в ворах не числились.

— Лукавишь, князь, — вступил Хованский. — Главарь разбойный Гришка Бобр рассказал на допросе о грабленом. Много они однажды у сурожан сосудов драгоценных взяли: кубков, ковшей, стаканов, чарок, блюд, мисов, — и многие теперь из них на столе у тебя.

— Врешь, злодей! — крикнул Лыко. — Я тебя к своему столу не приглашал!

— У нас в поручниках твой стольник, — как ни в чем не бывало продолжил Хованский. — Он показал, что у Бобра эти сосуды по твоей указке в полцены взял.

— Так ты, князь, краденое у себя хоронишь! — удивился Иван Васильевич и кивнул в сторону дьяка.

Тот указал на толстый фолиант и сказал:

— По старинной судной книге — хранитель краденого отвечает наравне с вором.

— Придется, князь, имущество твое описать, чтобы вызнать, сколь в нем краденого, с тем и вину твою определить, а до того держать под стражей. — Иван Васильевич подал знак, и князь Лыко был выведен стражниками из палаты.

Тихо стало вокруг. Бояре опустили головы и боялись шелохнуться.

— Ведомо нам стало, — нарушил тишину великий князь, — что объявилась на Москве великая блудница, какая бесовские игрища с добрыми мужьями играла. Начали вызнавать, когда враг рода человечьего ее к этому делу склонил, и вызнали, что допрежде улестил и умыкнул ее из-под родительского крова боярин Кошкин Иван Захарьевич.

— Обнесли меня, государь! — вскричал напуганный боярин.

— Дак она туточки стоит, сам, поди, видел, — сказал Хованский. — Хочешь, доставим, сама все скажет!

Боярин помолчал, потом повалился в ноги:

— Винюсь, государь! Молодой был, бес одолел…

— Какова кара за сей грех? — повернулся Иван Васильевич к судному дьяку.

— Если девка хорошего рода и после позора засядет в девичестве, то платить похитителю за срам три гривны золота — на наши деньги двадцать рублей.

— Внесешь в мою казну половину, а остальную твою вину отдаю митрополиту — во что он обрядит, то и будет.

Филипп сурово глянул на Кошкина и заговорил, тихо покачивая головой:

— О сколь невоздержанны вы, любосластные чада мои! Без страха перед язвами души впадаете вы в страстную пагубу, увидя женовидное обличье. Восхотевшись бесовской любовью, стремитесь к ней, тело обнюхивая, руками осязаете и сластию распаляетесь, аки жеребец некий, аки вепрь, к свинье своей похотствуя…

Владыка помолчал, а потом возвысил голос:

— Господь однажды сожег за блудодействия содомлян, и, чтоб кара сия минула тебя, умилостивь Христа молитвами, и лощениями, и чистотою, и говеньем. Перепишешь саморучно канон великий, творение нашего святого отца Андрея Критского, а дотоле в божий храм тебе дороги нет, и священных иерархов наших не лицезрей. А теперь изыди с очей моих!