Предвестники табора

— Ты говоришь так, будто жизнь кончена. И мы уже ничего не сможем изменить в себе.

— Я не знаю…

Докурив, Мишка на минуту растянулся на лежаке. Потом снова сел.

Я заговорил:

— Человек не просто движется по жизни. Он накапливает ее в себе. Очередная вершина, к которой я стремлюсь — каждый раз мне кажется, что я обрету счастье, достигнув ее, однако когда достигаю… снова испытываю неудовлетворенность. Это искры, которыми нельзя насладиться в настоящем; они затухают в настоящем. Что же остается, кроме как копить их в себе, перемещая в прошлое. И когда этих искр становится уже много — вот тогда прошлое и начинает казаться счастливым. То время, когда мы не достигли еще ни одной вершины, когда все еще было впереди. Отсюда и берется этот живительный свет, в котором теперь все наше детство. Искры наполняют счастьем кадры прошлого — это иллюзия, однако так устроена жизнь. Рай — накопившаяся до предела жизнь. Внутри человека. Человек умирает, наполнившись искрами до предела, ибо они взрослят, огрубляют его тело; старят, в конце концов. Но как изменить этот порядок?

— Как обрести рай при жизни?

— Нет. Это невозможно. Кажется… Даже ощутить искры в настоящем такими, какими они представлялись, когда еще манили из будущего… даже это невозможно. Для этого надо научиться перематывать жизнь, как киноленту. Перематывать очень быстро — вперед, назад… чтобы искры не успели потухнуть. Мне действительно все чаще кажется, что я живу в каком-то странном фильме. Где я являюсь и зрителем, и участником одновременно. Бог не создавал людей, мира и пр. Он создал фильм. Экран перед моими глазами. Он показывает мне фильм — я не знаю, зачем. И только Бог умеет перематывать ленту назад и вперед. Но обширный ли это фильм? Всеобъемлющий? Разве этот фильм — весь наш мир, в котором действующие лица все люди, ныне живущие, жившие когда-то и которые еще будут жить? Нет. Это лишь те люди, которых знал и знаю я, только я, потому что я могу воспринимать этот мир только со своей позиции, а с какой бы то ни было другой — нет, невозможно. И то же самое — некие места этого мира, о которых мне могли бы рассказывать, — но если я их не видел и не увижу, значит, их просто никогда не существовало. Их не было в моей смонтажированной жизни. Зачем, в таком случае, вы — окружающие — лукавите по поводу существования людей, мест, вещей, которые на самом деле появятся только в том случае, если я их увижу? Потому что вы хотите, чтобы я далее и далее просматривал фильм своей жизни, пока лента не оборвется? Чтобы для меня маячили все новые и новые вершины?.. Но каков итог? Что Бог хочет сказать мне этим фильмом? Я уверен, он действительно хочет что-то сказать и именно мне, никому другому. Моя жизнь — кинолента, а значит, ничего нет ни до, ни после меня. И, стало быть, все только для того, чтобы я и никто другой просмотрел этот фильм от начала до конца. Важен только тот результат моего существования, который находится внутри меня; изменения, которые происходят только со мной.

— Может, ты должен отрецензировать этот фильм?

Я улыбнулся.

— Этим я и занимаюсь, точно?

— Это тренировка, Макс. Ты должен отрецензировать главный фильм.

Пауза. Потом Мишка прибавил задумчиво:

— А я, выходит, не должен.

— Выходит, так. Как и любой другой человек. Я, только я должен…

Снова пауза.

— Как думаешь, Макс… Насколько ты уже готов отрецензировать этот фильм?

— Я совершенно не готов, — решительно произнес я.

Мишка даже обернулся и посмотрел на меня.

— Я совершенно не готов, Миш, — повторил я напряженно.

Внезапно я понял, что имею в виду Ольку — этой интонацией.

— Что-то… случилось?

Я, однако, ни капли не сомневался, что Мишка не догадывается — как он мог догадаться? И тем более о том, что я…

Мишка выдохнул.

— Ты винишь меня в исчезновении Ольки?

Пауза. Но я тотчас убил ошеломление.

— В ее смерти, Миш.

Еще несколько секунд; мы смотрим друг на друга.

— Ты винишь меня? — спрашивает Мишка уже более слабым голосом, в котором слышится уныние; отворачивается.

— Да. Олька… о Боже, я любил ее. Всегда-всегда, — я подумал, что неплохо было бы сейчас разрыдаться, подумал с печальной усмешкой, потому что плакать совершенно не хотелось.

А потом мне вдруг пришло в голову, что фильм моей жизни стал лучше, значительнее от того, что я не просто сдержал слезы в этом эпизоде, но обошелся без них естественно, не прилагая никаких усилий. И усмехаясь.

— А я… ты считаешь, я не любил ее?

— Нет, ты не любил ее, — мысленно я развел руками, — в том-то все и дело. Поэтому и появились Предвестники табора, Миш. Это была одна из причин их появления. И сейчас они тоже здесь.

— Что? — Мишка резко обернулся; светящиеся белки.

На сей раз, однако, они светились не так ярко.

Я всеми силами старался сдержать улыбку… однако у меня не получилось.

— Да, Миш, они здесь.

— Когда мы были… — Мишка напряженно замер.

— Да, когда мы были на мосту. Ты видел выпивающих водителей, а я — Предвестников табора, кативших катафалк.

Мишка вскочил и принялся ходить взад-вперед.

— О Боже, там… — он встал на месте, — там лежала она? Ты видел ее?

— Да, — солгал я.

Мишка сглотнул, осел; и, в конце концов, растянулся на песке. Головой к морю. Набегавшие волны едва не доставали до его шевелюры.

— Господи, Боже мой… но я ничего не видел! Почему раньше мы видели оба, а теперь видишь только ты?

Я многое видел помимо Предвестников табора. Из нашего детства…

— Не знаю. Но это не галлюцинации. Предвестники табора объявились в тот самый день, когда я получил твое письмо.

Мишка сел.

— Так значит…

— Да. Я увидел их еще в городе. И точно так же — они катили по улице катафалк.

— О Боже… не понимаю. Я ничего не понимаю.

— Я тоже, Миш. Наверное, мы никогда и не сможем понять. Что же все-таки произошло тогда и что происходит до сих пор.

А сейчас я лгал ему? Ведь какое-то объяснение у меня все-таки было — та самая разгадка, к которой я мысленно пришел, когда мы сидели в баре. Нет, я не понимал, даже не смотря на разгадку, — так что я не лгал Мишке. А может быть, все дело было в том, что я не хотел посвящать Мишку в разгадку? — поэтому теперь и задавался вопросом, правду говорю или ложь?

Я действительно не хотел.

— Я тоже не понимаю, — повторил я, — кто это и почему они преследуют нас. А впрочем, я даже не уверен, что они нас преследуют. Они просто вместе с нами. Вместе со мной.

— У тебя совсем нет никакого объяснения?

Я колебался. Наконец, качнул головой.

— Нет.

Потом повторил уже более уверенно:

— Нет.

Мишка смотрел на меня некоторое время; затаив дыхание. Затем выдохнул, откинулся на локти; но тотчас же, как будто с принуждением, снова растянулся на песке.

Волны теперь были совсем далеко.

— Расскажи мне, Макс… расскажи, как она выглядела? Олька. Когда ты заглянул в катафалк. Как она лежала? Ты увидел пятнадцатилетнюю девочку?

«Она лежала так, как лежишь теперь ты», — вертелось у меня на языке.