Предвестники табора

(Бар пронесется мимо взъерошенным пятном, а сверкающие бокалы — вплетенными серебряными цепями.

К более поздним сериям «Midnight heat», цветовые оттенки коктейлей в баре станут темнее: розовый сменится на рубиновый, желтый — на терпко-оранжевый, голубой — на индиго. Все верно, прошедшие серии накапливаются в бокалах, уплотняя цвет).

Еще минут пять мы обсуждали «островные порядки»; мое дыхание все учащалось — именно как во время бега, — а грудная клетка словно бы росла: в ней проявлялись и как будто начинали пульсировать некие тайные, ранее невыраженные мускулы.

Мишка осведомился, развеялись ли, наконец-то, мои сомнения.

— В реализации государства?

— В серьезности моих намерений — так бы я обобщил.

Я хотел было брякнуть: «Ну еще бы! Конечно!», — но вовремя спохватился — мне подсказала интуиция; я решил схитрить.

— Ты убедишь меня окончательно, если… ну-у…

— Если что?

— Если покажешь серьезность и других своих намерений.

— Ты о чем?

— Добраться до… — я слегка понизил голос. — …Поляны чудес. Если выполнишь то, что обещал.

— Спросить моего отца, ты имеешь в виду?

— Да. И не потом, а прямо сейчас, — я старался говорить тихо, но настойчиво.

Похоже, у меня получилось.

— Вот хитрец! Ну хорошо, ладно…

Где-то уже около полуминуты Мишка шел и смотрел назад, на меня. Теперь он, наконец, повернул голову…

— Пап!..

…посмотрел вперед.

И никого там не увидел — тропинка была пуста; некоторое время спустя я приметил только пару травинок по разным сторонам дороги, скрестившихся на том приблизительно месте, где, по нашему разумению, должен был быть дядя Вадик, — и порывы ветра лишь толкали, натягивали, но так и не в силах были разъединить травинки.

Мишка позвал еще раз:

— Пап… — инстинкт еще не подсказал ему звать громко — напротив, это было сказано значительно тише, удивленнее; даже чуть хрипло.

Эпизод У МОЛОКАНКИ

Территория, на которой располагался поселок, а также еще несколько других, соседних поселков, были отведены под застройку в начале 70-х гг., — по проведении в этих местах программы осушения болот. Поселок располагался в низине, окруженной лесом, рядом с двумя малюсенькими деревнями, и ближайший город сохранял на себе печать сельской местности. Летом в поселке было живо и весело, людно, а вот на зиму, конечно, жизнь замирала — все разъезжались в лучшем случае до марта, а чаще — до середины апреля. Всегда, однако, существуют исключения, и этих людей — живших в поселке круглый год — все знали хотя бы даже по той причине, что те разворачивали у себя на участке обширное хозяйство. Пожалуй, самым ярким примером такого рода был старик Тонконогов, державший коз, с женой Валентиной (ее в поселке называли «молоканкой»).

Когда упоминалось, что сторожа Перфильева в поселке кое-кто недолюбливал, имелись в виду, прежде всего, именно Тонконоговы — кому, как не им, было, что называется, «знать больше», ибо и общались они с Перфильевым ближе, ведь и он здесь зимовал вместе с женой, только на две декабрьские недели выбирался в Москву, проведать свою дочь от первого брака, и возвращался всегда оттуда с одними и теми же словами: «Ума ни приложу, как они могут жить в такой пыли, в таком смоге — у меня в считанные дни легкие задубели, отяжелели… будто бы сталью что ли покрылись, ей-богу! Теперь весь следующий год отходить… Нет-нет, на чистый воздух, только на чистый воздух», — а потом уже принимался рассказывать своей жене какие-нибудь приятные известия и что вообще творится «за бугром», — да, он так и говорил «за бугром», словно речь шла о другом государстве.

Вернемся, однако, к Тонконоговым. Старик Тонконогов был личностью малоразговорчивой, и все его общение хотя бы даже с клиентами, покупавшими молоко, заключалось в «здравствуйте», «до свидания» и еще паре односложных реплик в первый раз, когда он относил литровый, до верху наполненный молоком бидон в дом нового клиента, — на пробу; после этого Тонконогов куда-то исчезал, — что называется, «до очередного нового клиента», — когда позже, хотя бы и на следующий день, покупатель сам уже являлся на участок, старика ему увидеть никогда не удавалось, только молоканку.

Соседям, конечно, случалось разглядеть его и почаще: например, когда старик возвращался с выпаса коз, — собаки на участке устраивали почему-то лай гораздо более пронзительный, чем если бы пожаловал кто-то чужой.

(Вообще говоря, живности, обитавшей на молокановом участке, было хоть отбавляй — что и говорить, самый настоящий питомник приблудившихся кошек и мелких собак, которых многие дачники, возвращаясь в город, просто выбросили на улицу).

Старик делал движение глазами, хмурился и шлепал себя ладонью по колену — и все, этот собачий оркестр захлебывался как по мановению волшебной палочки, разом, — а старик ведь не произнес ни единого слова.

Впрочем, после того лета рассказывали, что одному подростку удалось-таки услышать от Тонконогова целых три предложения разом, — в первый день подросток, выпив до этого с друзьями, постучался в молоканов дом и принялся расспрашивать у отворившей хозяйки о Перфильеве (безо всякой причины — у него, что называется, просто язык зачесался), но встретил от нее только простецки улыбающиеся реплики, вроде: «ох, не знаю… правда, не знаю да и откуда же мне это знать», — только в глазах молоканки пару раз скользнула тревога; на следующий же день, когда он пришел с теми же самыми вопросами и в том же состоянии, дверь открыла все та же Валентина, но уже над ее плечом нависала угрюмая коричневая физиономия Тонконогова.

— Чего тебе здесь надо, спрашивается, а? Если чего опять по-расспрашивать, то я никого здесь не знаю, если хочешь знать, — старик сказал именно «я», а не «мы», — проваливай отсюда, давай!..

Дверь захлопнулось.

Да уж, молоканы сплетней терпеть не могли, и все же до этого Валентина, бывало, рассказывала кое-кому о своем негативном отношении «к мадьяру».

* * *

Бог его знает, почему Оля увязалась в то утро за своей прабабушкой, — скорее всего, просто скуки ради; Оля всегда бывала раздосадована, когда Мишка «исчезал», а тут еще к тому же это произошло, «когда следовало решать важные государственные вопросы, принимать постановления», — а времени до общего собрания оставалось всего ничего.

Оля еще не придавала особенного значения тому, что увидела минувшей ночью, — спокойствие, которое никогда ей не изменяло, и здесь заставило ее не то, что даже не делать преждевременных выводов, — нет, Оля вообще не стала делать никаких выводов, она просто взяла на вооружение, что «Перфильев зачем-то копался в лукаевском замке». Это Макс или Серж, а может быть, даже и Мишка могли бы тотчас поднять тревогу или уж, по крайней мере, начать совещаться об этом друг с другом, но Оля — нет, если в ее голове и зародилось какое-то маленькое подозрение, она тут же спрятала его глубоко в себя — «до следующего подтверждения, если таковое наступит, хотя вряд ли». И разумеется, она не стала бы рассказывать об увиденном никому из проездной компании, зная, что ее друзья как раз таки и могут «поднять тревогу попусту».

Однако после разговора между своей прабабушкой и молоканкой, которому Оля станет свидетельницей, подозрения как раз таки и пришлось достать на свет, подтверждение наступило.

* * *

Валентина выходит минуты через три после появления покупателя, — тот обычно стучит в окно, по фанере, которая вставлена в нижнюю половину рамы, — выходит, сжимая открытую банку с процеженным молоком. Собачий оркестр замолкает, как только Валентина бьет себя ладонью по колену.

Первое, что бросается в глаза, — огромный пурпурно-коричневый шрам поперек выпирающего из-под майки живота молоканки, от кесарева сечения, на который как насекомые налипли малюсенькие кусочки сена; и короткая розовая майка — та просто-таки ими усыплена.