Предыстория

— Они — в одной черте, мы — в одной цели.

— Аминь, — подтвердило одиннадцать голосов.

Откуда-то из темной дыры вылез тринадцатый, у которого из-под маски выбивались темные пряди бороды.

— Ну, как там?

— Все спокойно, я оставил сторожить Старика и Длинноносого. Можно начинать! Что у нас на очереди сегодня?

— Дело Фогта и еще несколько других.

— Давно пора, — отозвался кто-то из угла нежным, почти девичьим голосом.

— Помолчите немного, — тихо сказала костлявый, — и вообще не говорите громко. Если тебе, самому молодому, нипочем собственная шкура, то побеспокойся хотя бы о судьбе своего дела. Сам должен знать, что они, дай им ухватиться за конец нити, распутают весь клубок. Или тебе охота кормить собой ворон? Мне это удовольствие не по душе. И вообще хватит. — Костлявый замолк, и так как получивший нахлобучку молчал, продолжил свою речь: — Братья. С незапамятных часов собираемся мы, лесовики, по выспам, по корчмам, по хуторам лесным. Теперь другие времена, и сидеть нам в норе осталось недолго. Но работу нашу прекращать нельзя. Надо драться еще смелее. Я слышал, что в Боровине видели Девятого Яна. Его видели многие и в разных концах страны. В Быковой Елине он появился на базаре в тряпье, но глаза его блестели. Он взял сверток, развернул его, и все увидели золотое знамя с черным всадником. Стражники бросились к нему, но он держал знамя так высоко, что видели все, а потом нырнул в толпу, и она скрыла его. Также видели его на тракте в Березово. Он ехал на черном коне, и лицо его было бледно, когда он смотрел на наши страдания. Потом он появился еще ближе, на охотничьей тропе, ведущей к Зубру. Он был в охотничьем костюме, и сокол сидел у него на плече, и шпага была за поясом. Он был богато одет, но ноги его были босые и оставляли в пыли следы. Скоро он будет у нас и скажет, что делать дальше. Остается еще один вопрос: ждать ли нам его прихода или продолжать наше дело. Я вижу ваши лица и понимаю вас. Мы не будем ждать, пока придет Девятый. Сейчас у нас есть готовая к драке каждую минуту армия в десять тысяч бойцов. Из них с оружием половина, а другая добудет его в драке. Стойкие парни шпионят в самом Свайнвессене, и многие из них смогут нам помочь. У нас есть теперь и деньги, правда, очень и очень мало.

— А я считаю, что выступать рано, нас раздавят. Надо по-прежнему жечь и резать, — отозвался чернобородый, медвежковатый мужчина. — Я много раз видел выступления, и всех их давили, а неразумных, которые подбивали, жгли в Быковой Елине и вешали по всему тракту, как кроликов в волосяной петле.

Костлявый взметнулся так, что пламя свечи заколебалось, и выкрикнул запальчиво:

— Лукач, молчи! Я моложе тебя, но вон сидит старый Павлин. Он видел наши сборища семьдесят лет назад, и он знает, что в том, что нас вешали, виноваты были нерешительные люди, действовавшие вяло. Но я говорю тебе, Лукач, что пока я атаман, среди моих людей места колебаниям нет и не будет. Любого, кто переступит через волю боровинского люда, я казню, не дожидаясь, пока это сделают вешатели. И не возражай, Лукач. Если бы ты не был хорошим парнем, я бы тебе этих слов не простил. Стыдно воину держаться за юбку и стонать, что оставил родной дом.

— А я все же… — попытался вставить Лукач.

— Не перебивай. Если мы будем только защищаться — нас прижмут так, что не пискнем. У тебя, Лукач, крепкий дом, хорошее ружье, красавица жена и здоровые дети. Ты живешь дальше нас от их лап, но учти, что если они передушат нас, то возьмутся и за тебя, и защищать тебя будет некому. Тебя убьют, в дом твой вселится враг, твою жену изнасилуют, дети твои будут носить воду на кухню магната, а твою Машеньку, которой сейчас шестнадцать лет и на которой хочет жениться Николай, отправят в дом терпимости в Свайнвессен. Сила в единении, Лукач. И поэтому Боровина выступит не одна. Ей помогут горняки Збора, фабричные центральной части, горцы Каменины, охотники степей. Сигнал будет подан, когда явится вождь. А пока усилим нападения. Ведь мы — мстители, мы — совет всей Боровины. Не забывай, что ты здесь не Лукач, а представитель дальних починков. Сегодня я пошлю тебя на опасное дело не потому, что зол на тебя, а потому что ты сильный и храбрый малый и у тебя на ложе твоего ружья сорок зарубок по числу медведей и двадцать крестиков по числу убитых вешателей. Первое наше дело: Фогт и его войты Хадыка и Майковский в двух маентках. Кто оттуда?

— Я, — отозвался кто-то худой как жердь и двинулся к костру. — Братья, не могу, защитите вы нас, шкура горит (он рванул рубашку вверх, обнажив синие рубцы на спине). Не можно больше, портки сгнили на заднице. Фогт баб портит, Хадыка плетками лупит, Майковский зерно забрал. Есть нечего. Да вы слепы, что ли? Эх, ружье бы!

— Не кричи, — заметил костлявый, — говори связно, бедолага.

— Ну вот, — продолжал худой. — Знаю, везде такое творится, и не хочется, не хочется мне, братья, лишний раз прибегать к совету всей земли. Но не можно больше. Вас, лесные братья, прошу, к вам в опасности прибегаю, у вас одних защита, милостивый народ. Нерва подарил Фогту наши земли, он приехал, построил воронье гнездо, заставил нас дорогу к нему сделать. Гоняет на работы, издевается. Пять дней ему, гаду, работай. Недавно новое выдумал: больных баб буду освобождать, будут работать день в неделю, не больше. Тащат со всей веси баб и девок. У него сидит компания, «дружки»-подпевалы. И девок, баб наших, раздетых… Смотрят, регочут, ржут. Трое наших за колья. Гнат там есть, подпевала подлый. Подручного его убили, а он все равно… Болен он пакостно, и Христина, девка была, как маков цвет, — повесилась потом. Убить его хотели, но взяли наших, мучили, в железа заковали, завтра в Быкову повезут. Нет больше силы терпеть, честной ты мой народ. Хлеб отняли, детишки пухнут. Защитите, защитите, ради бога, не то хоть в петлю.

— Хватит, — перебил костлявый, — ясное дело, братья?

— Ясно, — отозвались голоса.

— Теперь будем думать, что делать.

— Нечего думать, — ответил Лукач, — этой же ночью отомстить, и крышка. Подпалить воронье гнездо, а супостатов казнить лютой смертью, чтоб не повадно было.

— Сегодня и удобно, — перебил его крестьянин, — половины охраны нет, а вторую снимем. Изнутри нам Хвесько ворота откроет.

Лесовики заговорили о чем-то между собой, но так тихо, что Ян ничего не слышал. Минут через пять, очевидно, все было решено, потому что костлявый поднялся и, протянув руки к огню, сказал тихо, отчетливо:

— Огнем очищаемся, огнем живем. Огнем караем. Да свершится суд праведный. Кто за казнь этим трем? Ты, старейший?

— Смерть, — проговорил старческий голос.

— Ты, Вепрь?

— Смерть, — пробасил Вепрь.

— Ты?

— Смерть.

— Ты, Лукач?

— Смерть, — небрежно бросил Лукач.

— Ты.

— Смерть.

— Смерть.

— Смерть, — повторило еще несколько голосов.

— Ты, самый младший?

— Смерть, — срывающимся голосом выкрикнул Николай, — и разрешите мне убить Фогта, очень прошу, пожалуйста.

— Хорошо, — согласился костлявый. — Я тоже иду на это, будем вместе. Я тоже стою за смерть. В случае моей гибели будет распоряжаться Лукач. Ночь на исходе, друзья. Потом соберемся и обсудим остальное. Пружина сжимается медленно, но ударяет быстро. Действуем. О следующем сборе оповестит чибис.

— Хозяин, — спросил Лукач, — а нельзя ли пощупать этого приезжего?

— Ну нет, — возмутился корчмарь, — это ты, Лукач, оставь. Если бы это не совет — я надавал бы тебе по шее. Он мой гость, и взять его — дудки.

— Да ну, я пошутил, — принужденно засмеялся Лукач, — он хоть спит?

— После окончания проверю, — сказал корчмарь.

Яна бросило в холодный пот от предложения Лукача, а от ответа хозяина стало совсем холодно на душе, и он начал осторожно пробираться к выходу, захватив подушку и рядно. Когда соскальзывал со стога, голос с другой его стороны, нежный и проникновенный, запричитал снова красивым и трогательным речитативом:

«О поле, зеленое поле, зачем покрыл тебя закат народа моего. Потоптана, потоптана рожь, кровью всходит посев, кровью и ножами. Огонь, огнем займется земля. Есть живые люди, есть. Местью красится земля, местью. О поле, зеленое поле».

Ян уже не слышал конца. Тщательно отряхнув с себя сено, он направился в пристройку, стараясь ступать бесшумно. Через минуту он уже лежал на сене в пристройке и старательно притворялся спящим. Кто-то открыл дверь, посмотрел в темноту и снова закрыл. Шаги и тихий голос: «Дрыхнет».

Последнее, что Ян услышал, был тревожный крик чибиса и легкий шелест множества босых ног по траве.

* * *

Ян поднялся, когда уже начинало светать, позвал хозяина и, заплатив ему с лихвой, вывел из-под навеса Струнку. Хозяин, снова полуслепой и заспанный на вид, вдруг спросил его хриплым голосом:

— А чего это вы один едете бог знает куда? В такое время люди богатые по домам сидят.

Ян знал теперь, кто такой корчмарь, и ответил с деланой беззаботностью:

— Мне теперь, батя, дорога домой надолго заказана, а появлюсь я там, так меня, как леща, вывесят на солнце вялиться.

— А в чем дело?

— Травят меня, отец. Я убил дворянина. Слыхал, может, такого — Гая Рингенау. Вот его самого. Я его смертельно ранил, и он теперь уже, наверное, отправился к Абраму на пиво.

— А за что вы его?

— Я славянин, а он меня оскорбляет, будто я нелюдь.

— А далеко едете?

— Нет. Слыхал, может, лесника Яромира в Збашовицком урочище. Вот туда. Оттуда меня хрен выкопаешь. А я натворил по дороге фокусов: у Замойских управляющего высек и еще кое-что устроил. — Тут Ян подумал, что откровенность его может показаться корчмарю странной, и добавил: — Но ты смотри… язык за зубами, а не то, — и он выразительно похлопал рукой по пистолету.

— Хвилинку, — сказал вдруг корчмарь, — я сейчас. — И он пошел в сарай, где спал босой хлопец. Он разбудил его и сказал внушительно: