Предыстория
Шрифт:
Что представляла собой земля? Одну огромную и труднодоступную крепость. Густые леса, непролазные болота, воды озер и рек, каналы, где можно было проехать только на его узком и чрезвычайно легком челне. Отдельные хаты стояли на недоступных островках, деревни — на более высоких плоских местах, огороженных от паводков высокими квадратами земляных валов, поросших кустами и дикой яблоней, отчего поля напоминали шахматную доску. Дома были в таких деревнях из очень толстых бревен с окнами узкими, как бойницы, и направленными часто вверх, отчего снаружи можно было стрелять только в потолок, в закопченные балки, покрытые тонкой резьбой и часто дырами и ямками от пуль величиною с голубиное яйцо. Двери в таких домах были толсты, и камень для того, чтобы завалить их изнутри, всегда лежал тут же. На случай, если дом подожгут, был внизу каменный подпол, тщательным образом
И вот Ян подъезжал теперь к этим местам, вернее, к более «возделанной» и «культурной» части их. Очень относительно возделанной и относительно культурной. Дорога петляла по опушке леса, с другой стороны была вода — то болота, то глубокие озера, в которых, как в черном зеркале, отражались причудливо кривые коряги. До прибытия Яну оставалось полдня пути, но ехать сегодня было невозможно: закат догорал за деревьями, в лесу начинало быстро темнеть, уже с трудом различалась дорога, и Стрелка, уставшая от необычного прогона, шла медленно. Лес дышал сыростью, огромные деревья, как таинственные исполины, вдруг начали жаловаться на что-то, шуметь тревожно и тихо. Два или три раза над головой Яна пролетела, чертя воздух мягкими крыльями, сова и снова все затихло. Один раз что-то хрустнуло в чаще, там кто-то шел. Яну стало не по себе, и он крепче сжал пистолет. Он уже не надеялся провести ночь под кровом, когда вдали из-за темных кущ слабо мелькнул желтый огонек, и через пять минут Ян подъехал к старой полуразвалившейся корчме с острой, провалившейся кое-где крышей.
Мрачное здание внушало справедливые подозрения, но Яну не из чего было выбирать. Он поставил Струнку под навес, посидел немного в совершенно пустой хате, созерцая полуслепое лицо хозяина с огромным ртом до ушей, выпил стакан вина и как сноп свалился на сено, покрытое рядном, в пристройке, не дав себе труда подумать о своем положении. Сквозь сон он услышал встревоженный крик чибиса, успел подумать: «Странно, чибис ночью…» — и уснул еще крепче, ничего уже не чувствуя и не замечая.
Двенадцатая глава
Паличке не прошло даром участие в дуэли, роль, которую он в ней играл.
Его взяли вечером дома. Он, не предполагавший такого исхода, громко кричал о святости домашнего очага, но это делал только для проформы, потому что всю дорогу ругался так длинно и так виртуозно, что снискал даже некоторое уважение к своей особе со стороны удивленных конвойных. До десяти вечера он сидел в голой приемной, пахнущей клеем, сургучом и еще чем-то очень кислым, в приятном обществе здоровенного стражника, который копал в носу всеми пальцами поочередно и вытирал их о нижнюю сторону скамьи, обнаруживая похвальную заботу о чистоте платья своих ближних. Паличке стало скучно, он попробовал было встать и подойти к окну, но встретив явно выраженное недовольство конвойного, сел на место и тоскливо уставился в угол.
На переплет окна сел задорный воробей, посмотрел сначала правым глазом, а потом и левым на безмолвную группу и весело чивикнул, будто сказал: «Что, брат, сидишь? Ну, сиди, сиди», и снова улетел.
Когда Паличка почувствовал, что поглупел уже почти так, как его визави, пришел чиновник и снял предварительный допрос, почерпнув немало интересного рода сведений для следствия, как то: фамилия, занятия, род занятий дедушки, девичья фамилия прабабки. Паличка предложил прибавить к этому для полноты биографию сводной сестры троюродного дяди, а также краткие сведения о наружности своей будущей предполагаемой тещи. Это предложение было встречено бурными изъявлениями восторга, и Паличке ничего не оставалось, кроме как сесть в угол и сохранять почтительное молчание еще полчаса до настоящего допроса. Он утешал себя тем, что мысленно рисовал этого франта-чиновника, Штиппера, Гартмана и присных и воображал в уме заманчивые картины предстоящих дуэлей. Это было очень интересно, и Паличка почти не услышал, как его вызвали. В огромном кабинете было холодно, как в погребе, стены отдавали масляной голубизной, и в этом аскетическом кабинете где-то в глубине терялись массивный письменный стол
и вольтеровское кресло, а в вольтеровском кресле терялся в свою очередь маленький человечек в мундире с блестящим шитьем и голубой лентой через плечо.«Кажется, пропал, — подумал Паличка, — эта птица меня отсюда не выпустит, не оторвав куска мяса».
Человечек писал, не обращая внимания на вошедшего. Плешь блестела, отражая огонь свечей, и домашний вид этой лысины вовсе не предполагал наличия в этом толстом тельце той жестокости, которой он прославился. А между тем это был начальник полиции и сыска Иоганн фон Рабе, которого восемь человек из десяти в стране звали пауком. Он и сыновей воспитал в том же духе: старший, Ульрих фон Рабе, был командиром сотни головорезов, самым отчаянным в отряде гвардии Нервы, младший, Михель, по молодости лет не занимал еще большого поста, но обещал пойти далеко. Отец принуждал сыновей начинать карьеру с самых низов, и Михель поэтому был пока что всего лишь деканом при деке лучших агентов отделения сыска и надеялся вскоре стать полицейским инспектором.
Эти невеселые мысли заставляли Паличку серьезно подумать над тем, как выкрутиться из такого неприятного положения.
Рабе наконец-то поднял глаза от письма, большие глаза с выпуклыми веками, покрытыми массой пухлых морщинок, и его жесткие черные бачки сдвинулись кверху. Рабе улыбался, улыбался умно и проницательно. Это было еще хуже, и если бы Паличка не был прожженным парнем, он бы безусловно перетрухнул. Он постарался смотреть прямо и спокойно, а Рабе продолжал улыбаться.
«Черт возьми, какую же взять маску», — подумал Паличка и наконец решил превратиться в заправского рубаху-парня. Это было наиболее легко и естественно при таких обстоятельствах, а умения у Палички было не занимать. Походка его сразу же стала несколько развалистой (он боялся переиграть), и он подошел ближе к столу. Улыбка сошла с тонких губ Рабе, и он испытующе взглянул в глаза Палички, которые выражали в данный момент какую-то смесь задора и наивной глупости. Глаза Рабе с дряблыми, как будто опущенными веками, серые, холодные, безжалостные, смотрели глубоко, стараясь высмотреть все содержимое из наглых глаз Палички. Этот поединок продолжался минуты три, затем Рабе первый отвел глаза, но по его повадке было видно, что он насторожился, что он предполагал во взгляде Палички за его открытой простотой что-то другое, скрытое.
— Садитесь.
Паличка сел.
— Ну-с, что скажете?
— Жду того, что изволите сказать вы.
Опять минута напряженного молчания и поединок глаз, и снова все безрезультатно.
— Итак, Паличка Ян, сын пивовара из Тхоржева.
— Правильно.
— Вы знаете, в чем вы обвиняетесь?
— Нет, не знаю.
— Сейчас узнаете. Вы сегодня были секундантом на дуэли Вара и Рингенау.
— Был, вы здорово осведомлены обо всем.
— А вы знаете, чем кончилось дело?
— Этот сопляк показал себя храбрым парнем и ранил противника.
— Прибавьте, смертельно, — холодно заметил Рабе.
— Нет, это вы серьезно? — искренне удивился Паличка. — Вот случайность. А ведь он мог в два счета всыпать этому младенцу. Вправду сказано, против судьбы не попрешь.
— Почему вы стали секундантом незнакомого человека?
— Видите ли, — извиняющимся тоном разъяснил Паличка, — у меня уж репутация такая, вот недавно я, к великому сожалению, убил некоего Корсакевича. Вот он, очевидно, этим и руководствовался. Что делать, такая уж репутация.
— Так вы не с одними, выходит, немцами дуэлируете.
— А с какой стати мне с ними одними драться. Попросту я всякому, кто меня обидит, уши обрежу, кто бы он ни был. А вы спросите самого Вара о выборе.
— Та-ак. А вы не знаете о его местонахождении теперь?
— Вообще-то, я знаю, где он живет, но смутно, был у него всего один раз. А что, он сбежал разве? Вот чудак, чего ему бояться. Ну, дуэль, ну, подумаешь, важность какая.
— Нет, — подчеркнуто проговорил Рабе, — это я спросил у вас затем, чтобы узнать, знаете ли вы, что он арестован.
Паличка не мог удержаться и повторил про себя: «дурак», посетовав на себя за то, что не отправил Вара силой.
— Послушайте, — доверительно и мягко сказал вдруг Рабе, — вы умный юноша с большим будущим, неплохой журналист. Не доводите дело до очной ставки, ибо все сведения, почерпнутые из этого рода допроса, будут поставлены вам в вину. Сознайтесь сами, и незамедлительно.
— Да в чем же мне сознаваться?
— Сударь мой, вы знаете, что означает убить офицера гвардии. Это строжайше запрещено. А Рингенау офицер, капитан.