Прения сторон

— Да мы от нее легко избавились. Влюбилась в одного десятиклассника, самый главный лопух, ну, кружок мягкой игрушки и полетел, и штанга накрылась.

Ильин внимательно слушал сына, да и Милкины рассказы о том, как они с бабушкой по целым дням из воды не вылезали, тоже были приняты благосклонно. К концу обеда неожиданно прибежал Мстиславцев. На этот раз он был без своей Леночки.

— Прямо с работы, захотелось на твоих дураков посмотреть. Ну, как говорится, с наступающим учебным годом! Получайте… Раз, два, три. — На столе появился большой торт из мороженого.

«Странно, — подумал Ильин. — Это при его-то скупости…»

Ели торт, запивая каким-то волшебным напитком, потом Мстиславцев попросил Милку сыграть что-нибудь на рояле, вот это: «там, тири-тири-там…»

— Турецкий марш, — констатировала Милка.

— Папка, отправь ее в лагерь на следующее лето, а меня в Крым, ась? — зашептал Андрей.

— До следующего лета еще год, — отвечал Ильин, слушая Милку. Бессердечно падали ее крепкие загорелые пальчики, выстукивая знакомую мелодию. Как это изображает Мстиславцев: «там-тири-тири-там…» Иринка слушает, как всегда напряженно, боясь, что Милка споткнется, а Андрею больше всего хочется, чтобы она споткнулась. Мстиславцев, по-видимому, обожает мороженое под музыку. Ильин вдруг увидел их впятером как будто со стороны, как будто это чья-то фотография. Такие фотографии передаются из поколения в поколение, и через сто лет, когда прогресс станет всеобщим и уже будет налажена связь с неземными цивилизациями, на нашем шарике девочка будет играть «Турецкий марш», а дяди и тети вокруг нее будут есть торт-мороженое.

— Да, замечательно, — сказал Мстиславцев. — У тебя, Милка, — талант. И как это ты там, в Крыму, не разучилась? У моей племяшки за лето все, буквально все из головы вылетело…

— Бабуся заставляла меня играть по четыре часа в день в любую погоду…

— Скажи, пожалуйста, «в любую погоду»… Но пора мне, гоните в шею!

Ильин отлично знал, что «пора» ничего не означает и что Мстиславцев еще не раз будет возвещать о своем уходе — пора, засиделся, но так никуда и не уйдет, а будет пить чай с халвой, потом попросит стакан воды, заморозьте его в холодильничке! — и только жара помешает ему выпить «на посошок». А не уйдет он потому, что пришел по делу, иначе бы он и не пришел, о чем-то надо посоветоваться, может быть, у них с Касьяном не идет. Не только Ильин, но и Иринка, и даже дети знают, что Мстиславцев пришел по делу, но еще битый час будет слушать Милкины сонаты и помогать Андрею восстанавливать испорченный затвор в «Зените». Наконец Ильин лениво спросил:

— У тебя что, вопросы?

— Да ровным счетом ничего, — сказал Мстиславцев. — Нет, Андрей, твой «Зенит» надо нести в мастерскую.

Ильину больше не хотелось тянуть:

— Ладно, пошли ко мне…

В кабинете Мстиславцев вытащил папиросы, закурил, но, вспомнив, что Ильин не любит табачного дыма, бросил окурок в пепельницу.

— Ну что, с чем пришел? — спросил Ильин.

— Глупость, малость и пустяковина, — сказал Мстиславцев. — Но прежде скажи мне, сколько лет мы знакомы?

— Ты что, сам сосчитать не можешь? С университета…

— Вот и соврал. Вот и выходит, что память у тебя не такая, как все о ней говорят. Послушать людей, так Ильин — компьютер. А ты в школу на Сретенку ходил?

— Ну, ходил… Мы-то до войны в Химках жили, но на один год тетка взяла меня к себе. Да, Сретенка. Ну и что?

— Как что? А кто с тебя шапку сбил? Ты весь обревелся, а потом нашел свою шапку в раздевалке. Помнишь?

— Что-то помню… Тетка у меня была суровая. За эту шапку…

— Вот, брат, с какого времени мы знакомы.

— Колоссально! — сказал Ильин.

— Второй вопрос: за это время, что мы знакомы, я тебе хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую подлость сделал?

— А шапку кто спрятал?

— Что? Ах да, шапку… Выходит, ты теперь меня этой историей будешь попрекать.

— При случае попрекну.

Мстиславцев захохотал:

— Ловко! Я люблю, когда ты шутишь. Ты вот уже полгода у нас не работаешь, а твои шуточки до сих пор вспоминают. Кто-нибудь пошутит, а другой скажет: «Неловко шутишь, от твоих шуток человеку тяжело, вот Ильин, тот умел». Да, Женя, выходит, тридцать с лишним лет мы знакомы… срок немалый. Это не выплюнешь, и захочешь, а не выплюнешь. Слушай, дай мне холодной воды, умираю пить, но только холодной!

Ильин пошел на кухню; Иринка мыла посуду, Милка вытирала тарелки, Андрей занимался мужским трудом — точил ножи на бруске. Доволен, дуралей, что с мягкой игрушкой покончено.

— Холодненькая, — сказал Мстиславцев, выпив воду, — ничего не может быть лучше. — Поставил стакан на стол и, глядя прямо в глаза Ильину, сказал: — Сторицына я знаю столько, сколько и тебя. Он честный, порядочный человек и с заслугами…

«Если он будет продолжать в том же духе, я его выгоню», — подумал Ильин.

— Ты напрасно молчишь, напыжился и молчишь, — продолжал Мстиславцев.

«Ладно, пусть говорит, — подумал Ильин. — Пусть наконец выговорится».

— Знаешь, Женя, раньше мы в тебе этой гордыни не замечали. Хоть кого в конторе спроси. Ильин? Прелестный человек, влиятельный, но влиятельства своего никогда не покажет и носа не сунет куда не надо. А теперь ты изменился. Да, изменился. Испортило тебя это самое адвокатство, речи, цветы, браво, бис. Я понимаю, успех — он всегда успех, но гордыню, Женя, надо прятать, не показывать ее всенародно. Ну, чем я тебя сейчас задел? Сторицын? Да, я продолжаю утверждать, что он человек честный, пострадавший человек, ты и сам прекрасно знаешь, что нет ничего легче, чем попасть жулику в лапы. Ты меня извини, Женя, но не твоя это заслуга, что у нас в конторе, тьфу-тьфу-тьфу, не было жуликов. Да, их не было, но они могли быть. И накололся бы кто из нас на такого жулика, ты или я, допустим, — я говорю: допустим, накололся… И тогда что?.. Обоим в тюрьму?

— А ты что предлагаешь? — спросил Ильин.

— Разобраться надо, и, понимаешь, не по-адвокатски, без публики.

— Вот суд и разберется, — сказал Ильин.

— А вот это ты, Женя, зря… Я с тобой по-дружески, а ты… Нет, испортили тебя, подменили…

— Ну что ж ты можешь предложить… по-дружески? — снова спросил Ильин.

Мстиславцев не сразу ответил. Встал, прошелся по комнате, остановился у книжной полки, критически взглянул на Ильина, вынул томик стихов:

— «Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому, что я с Севера, что ли, я готов рассказать тебе, поле, про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ» Красиво сказано, а? Я ведь тоже поэзию собираю. Леночка сердится, вытесняют, говорит, меня твои книжки… Да, вот Шаганэ. — Он поставил Есенина на место и, подойдя к Ильину и все так же прямо глядя ему в глаза, сказал: — Тебе следует отказаться от этой защиты. Понимаешь, не ждут тебя в этом деле ни цветы, ни огни большого города. Я был на твоей защите по сто второй. Фурор! В зале плакали, честное слово. Когда ты сказал о любви, о том, что любовь, так сказать, способна и все прочее, я сам, сам, клянусь тебе… А это дело? Каин и Авель. Нехорошо. Этот жулик перебьется и без тебя. Не ты. Понял?

— Еще бы нет, — сказал Ильин весело, — не я, а кто-то…

— Вот-вот. Вспомнишь еще Сережку Мстиславцева, не зря, скажешь, он тогда мою шапку спрятал.

— А совесть? — все так же весело спросил Ильин.

— При чем тут совесть? — закричал Мстиславцев. — Это ж демагогия!

— Но ведь все-таки я взялся его защищать…

— Ну, заменят тебя, и вся недолга… Возьми бюллетень. Соли, артриты, подагры… Я скажу так, Женя: по крайней мере ты всегда будешь спокоен, что в таком деле участия не принимал.

— Артриты, подагра… — сказал Ильин. — А что, если у меня этого нет, а? Шаганэ ты моя, Шаганэ?

— Ну, если ты такой особенный, тогда сердце. Сердце у нашего брата всегда шалит, у каждого юриста аритмия, за это тебе ручаюсь…

— Нет, — сказал Ильин. — Моим сердцем можно гвозди забивать, вот у меня какое сердце.

— Ну, повышенное давление, не все ли равно!

— Опоздал, Мстиславцев. Всего на десять минут опоздал. Десять минут назад врачи, может быть, и нашли бы какое-нибудь давление, а сейчас полный порядок. Сейчас я здоров. О-го-го! Слышишь, какая глотка?