Прения сторон

Кабинет Тамары Львовны оказался большой, светлой комнатой на двенадцатом этаже, букетик цветов в простой дулевской вазочке, полка книг и две окантованные фотографии — Жоржа и известного английского ученого с дарственной надписью.

— Извините, что оторвала вас от дела, и спасибо, что приехали.

— Я не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на ваш институт!

— Ах, институт… Да, верно, ведь вы у нас не были. Первое время я здесь ужасно мучилась…

— Вот как!

— Да. Мы много лет работали в одном старом московском особнячке, невероятно захламленном, но хлам этот как-то располагал к работе, пока лазаешь по полкам — все уже и решила.

— А мне здесь нравится, — сказал Ильин. — Я чувствую себя, как в городе будущего. У нас в консультации так тесно, что я все время боюсь наступить кому-нибудь на ногу. А звукоизоляция! Да и наши судебные залы давно пора сделать более современными, вы не находите?

— Я как-то об этом не думала… Ну что ж, если хотите, я обещаю вам достаточно квалифицированную экскурсию по институту. Но прежде уделите мне полчаса.

— Конечно, конечно! Что-нибудь случилось?

— Случилось? — переспросила Тамара Львовна. — Да, если хотите, именно «случилось». Туся получила наследство. Нет, пожалуйста, дослушайте. То самое, от матери, о котором знал или, кажется, наоборот — не знал Самохин. Ну, в банке с мукой.

— Опять эта Туся!

— Что вас удивляет? То, что я снова была у нее? А если бы Самохин прислал вам письмо и вы бы поняли, что нужны ему? Поехали бы? Ну вот и я поехала. Поехала и видела эти… камушки. Какие-то невероятные бирюзовые часы с бриллиантовой монограммой. Крест… мальтийский, что ли, с большим красным камнем, кажется, рубин, я мало в этом понимаю, и еще, и еще… целая… жменя, — сказала Тамара Львовна, выразительно разжав пальцы. («Жменя!» Ильину показалось, что у нее на ладони и в самом деле что-то блеснуло.) — Это наследство ей официально выдали. Понимаете, офи-ци-аль-но!

— Но ведь она и в самом деле наследница.

— А я считаю, что она никакого права не имеет на эти вещи!

— Кто же еще? Как раз право на ее стороне. Это вам скажет любой юрист. А вот отчуждать вещи, принадлежащие вашей Тусе по наследству, действительно никто не имеет права, кроме суда, разумеется.

— Но ведь это ужасно! Ведь именно ради всего этого и пошел на преступление Самохин. Он хотел, чтобы все это у нее было. И теперь все это у нее есть. И вы считаете такой исход справедливым?

— Я считаю справедливым приговор по делу Самохина. Что касается исхода… Имущественные права Туси неоспоримы. Но никто не мешает ей отказаться от наследства.

— Именно об этом я ей вчера и сказала.

— И что же?

— «Ну нет, дорогая Тамара Львовна, отдать? Черта с два!»

— Еще не то вы можете услышать от своей… подзащитной.

— Она просто обезумела, рассматривает камушки, примеряет на себя. Раньше я ей сочувствовала, а теперь меня мучают подозрения. И это тоже ужасно: можно ли помочь человеку, когда перестаешь ему верить? Евгений Николаевич!

Но Ильин молчал. Он молчал и потому, что уже все сказал по существу дела, и еще потому, что чувствовал себя каким-то странно скованным в этой стерильно чистой, сияющей спокойным осенним солнцем комнате. Мешала скромная вазочка, мешала фотография ученого с мировым именем и первая строчка надписи — «Моей любимой ученице и другу». И хотелось, чтобы кто-нибудь неожиданно вошел, пусть без всякого дела, просто бы сострил по-дурацки, или чтобы рядом прогрохотала электричка. А ведь он не любил глупых побасенок и всегда жаловался на то, что городской шум мешает ему сосредоточиться. Кто знает, может быть, в том старом московском особнячке он бы и нашел слова, которых так ждала от него Тамара Львовна, но сейчас ничего не получалось, и молчание неприлично затягивалось.

— Вы что-нибудь слышали о моем отце? — спросила Тамара Львовна. — Нет? Он был странным человеком. («Странная дама», — вспомнил Ильин.) Очень известный врач, профессор, доктор чуть ли не всех европейских университетов. Если что-нибудь случалось с августейшими особами, вызывали только его. Но на чуму он уехал первым. Меня в то время еще на свете не было. Девочкой-школьницей я узнала об этом из энциклопедии. Меня это потрясло. «И долго ты работал?» — «Нет, полгода». Но потом была холера, на холере он пробыл больше года. И еще сыпняк в гражданскую… «А как же наука?» — спрашивала я. А он смеялся: «Если тебя наука хоть немножко любит, то подождет, ну а если нет…» Он всегда смеялся, когда говорил серьезно.

— Я понимаю, — сказал Ильин. — Понимаю вашего отца, и я думаю, что это прекрасно, прекрасно сказано, но, ради бога, при чем тут Туся?

— Туся? Наверное, ни при чем… Просто мне кажется, что все мы слишком стали дорожить собой и своими делами. Оберегаем себя. Я занимаюсь важным, сверхважным делом, это все покрывает, этого достаточно, чтобы не думать о Тусе, о которой должна думать соответствующая организация…

— Сколько я знаю, вы не очень-то себя оберегали, — возразил Ильин. — Вы были на войне, в самом пекле, а могли бы эвакуироваться вместе с вашими коллегами.

— Оберегаем, оберегаем, — повторила Тамара Львовна. — Да, я была на войне, и меня там малость зацепило. Ключица, ничего особенного, но чувствуется до сих пор… когда подаю мяч. Как вы, вероятно, знаете, в каждой воинской части есть свой медсанбат, или, на худой конец, санвзвод, или еще что-то, а меня тащил на себе солдатик, которому я даже мерси не смогла сказать. Была бы организация, я бы им потом письмо написала, а тут безадресный солдатик. Не знаю, как так получается, что с вами мне говорить легко и просто, а дома я молчу, пугаю Маяка своим мрачным видом, не контачу…

Тамара Львовна рассказывала о Маяке, о Жорже, а Ильин слушал и смотрел в окно. Близко блестела Москва-река, и он думал, что сюда надо было ехать не на метро, а рекой, и вспоминал Ларино письмо и ее странную мечту: пароходиком по Москве-реке. Сам Ильин только в раннем детстве ездил на таком пароходике, тогда он назывался «речным трамвайчиком», вовсю дымила труба, особенно интересно было смотреть, как она уютно складывается перед каждым мостом. На обратном пути обязательно надо попробовать пароходик.

Ильину уже хотелось поскорее уйти отсюда, и он решил, что откажется от обещанной экскурсии по институту: все равно мало что поймешь, а будешь бродить по кабинетам и коридорам и восхищаться «архитектурой будущего», как принято называть каждое новое здание, не слишком искаженное строителями.

— Маяк был самым преданным учеником моего первого мужа, — рассказывала Тамара Львовна. — Он восхищался не только его научными, но и жизненными теориями. Не только Маяк, все им восхищались. Но Маяк — человек на редкость деликатный. Первая мысль — как бы не обидеть. Он и с Жоржем треплется только потому, чтобы Жоржу было с кем потрепаться. А мой первый муж был человеком волевым и жестким. У него была такая теория, что человек должен выжать максимум из того, что в нем заложено, отдать. С этих позиций он относился и к себе, и ко мне, да и ко всем, кто вместе с ним работал. Я сама слышала, как он сердился, узнав о скоропостижной гибели одного нашего сотрудника: «Он еще многое мог отдать». Дунечке бы такое под перо, а? «Одержимость большого ученого»? Все теперь пишут об этой самой одержимости, хотя что в этом хорошего: раньше одержимыми назывались люди с навязчивыми идеями… Я вышла замуж девочкой, а он уже был ученым, и я верила всем этим максималистским штучкам. А сам он умирал долго и тяжело. Это его бог наказал. Вот вы опять спросите, при чем тут Туся и ее камушки?..