Прения сторон

Как это он тогда в Средней Азии резвился по поводу того, чтобы «научиться страдать». «Учиться страдать…» — была, была такая идея. Корешки среднеазиатских идей были зарыты ох как глубоко…

Он потянул этот узелок и вдруг отчетливо увидел давнее утро — был не то конец февраля, не то самое начало марта, — свою неприбранную комнату и холодную печку-«голландку», которую когда-то так любил растапливать отец. В такое вот утро и пришел к нему Саша Семенов.

Ильин не помнил фамилии этого парня. Они были знакомы по студенческому клубу, но костяк дискуссионного составляли гуманитарии, а этот был из «технарей». Запомнился крутой лоб, нахмуренность, даже угрюмость, и еще запомнилось, что в каком-то споре он стоял за Ильина.

«Технарь» чуть ли не с порога сказал, для чего он пришел. Не выражать соболезнование, а действовать. Письмо в самые высокие инстанции. Подписи собирает он, разрешите представиться — Семенов Александр, зови Сашей, иначе не пойму. Пусть придут, обследуют, выяснят, обсудят, решат. Не уступать! Не сгибаться! Ежели деканат пойдет на исключение, он, Семенов, тоже подаст заявление. Докажите, что ересь! Он, Александр Семенов, вел записи…

— Записи, — спросил Ильин, словно очнувшись. — Какие записи?

Саша подал ему большую клеенчатую тетрадь в клеточку.

— Конечно, не слово в слово, стенографией не владею. — Он впервые улыбнулся, славная была улыбка, больше он уж так никогда не улыбался.

Ильин молча взял тетрадь, перелистал. Первое, что бросилось ему в глаза: «Боль есть первый признак жизни».

— Боль есть первый признак жизни, — повторил Саша. — А что, верно! Я, знаешь, Ильин, давно к тебе собирался, да вроде, думаю, неудобно: переживает парень… Обедал сегодня? А то пойдем, знаю я здесь одну вегетарианскую, за полтинник три блюда.

— А ты к тому же и вегетарианец? — спросил Ильин, тоже улыбнувшись. Но улыбка получилась какая-то жалкая.

Саша еще немного потоптался, все спрашивал, как насчет квартиры, уплачено ли, дровишки есть? Может, что помочь, пылища у тебя, чаще надо комнату проветривать!

Ильин обещал «технарю» прибраться, обо всем подумать и все взвесить, и только попросил на время клеенчатую тетрадь, как он сказал, «освежить в памяти».

— Все будет в норме, — говорил Саша, прощаясь. — Еще на радостях в «Савой» пойдем обедать. Бывал в «Савое»? Это тебе не вегетарианская столовая!

Едва Саша ушел, как Ильин стал листать тетрадь. Он был потрясен. Впервые он столкнулся с жестким чудом превращения слова сказанного в слово написанное.

«Слишком много людей чувствуют себя душевно нездоровыми, потому что не чувствуют боли ни за себя, ни за других…» —

читал Ильин. Эти слова, написанные ровным почерком студента-«технаря», боящегося ошибиться в формуле, заставили его трепетать. Как это понять — «много людей»? Или, вернее, как это могут понять? Или, может быть, как это уже поняли! Он говорил себе — надо читать всю фразу, нельзя вырывать отдельные слова, это запрещенный прием, но кем запрещенный, когда, и был ли этот прием в самом деле когда-нибудь запрещен?

Тетрадь надо было уничтожить. Немедленно. Он открыл вьюшку в «голландке», надрал лучины, зажег ее, но, прежде чем бросить тетрадь в огонь, разорвал ее пополам, а потом клочьями рвал страницы и бросал в печку.

Бумага прогорела, он немного подождал, пока потухли угли, и закрыл вьюшку. Теперь он чувствовал себя разбитым, наступило душевное оцепенение, хотелось спать. «Как после убийства», — вспомнился Ильину курс криминалистики.

Ночью он проснулся и еще раз испытал приступ страха. Показалось, что клеенчатая тетрадь так и осталась лежать на столе, но убедился, что она уничтожена, и снова заснул. А через месяц его пригласили в деканат — старое решение было отменено, а еще через месяц был открыт студенческий клуб. Но Ильин уже принял решение больше в клубе не появляться. Легче, чем думалось, он отвечал товарищам: сессия, диплом, госэкзамены… И только с Сашей все тянул и тянул. А когда уже было невозможно больше тянуть, сказал, что потерял тетрадь. Потерял?! «Ну, дружище, — сказал Ильин как можно развязней, — мыслишки-то там все мои, так, если хочешь, я тебе по памяти перепишу».

Все это давно зажило и даже не вспоминалось, да и времени не хватало на воспоминания. И рецидив в Средней Азии возник как-то сам по себе…

«Научиться страдать? — спрашивал он себя. — Если ты этого хотел, то вполне преуспел. До какого узелочка ни дотронешься, все больно… Научиться страдать? Не в дискуссионном клубе и без цитат из классиков, а, как говорят военные, на местности…»

«На местности» выходило так, что пора домой. Чем сидеть в этой живопырке, не лучше ли вкусно поужинать за домашним столом. Но он все сидел и сидел и даже попросил тарелку борща.

— Извините нас, — сказал официант, — все съели за обедом. Может, соляночку закажете?

И это был единственно обнадеживающий признак: если официант после трех пустых стаканов извиняется, значит, в глазах общества Ильин еще что-то значит.

Но что ждет его завтра? Иринка несомненно даст дельный совет — надо отдохнуть, все оттого, что ты не отдыхал, поедем в Крым, а мама останется в Москве с детьми, на нее, ты знаешь, вполне можно положиться. Винограду, мама говорит, так много, что один ее сад может прокормить целый Уралмаш. Но через час, взвесив все «за» и «против», Иринка скажет: поезжай один, тебе необходимо побыть одному, в этом твой отдых. Сейчас ты только бесцельно мучаешь себя. И не переживай, пожалуйста: эти воры и мошенники, если им нужно, запросто отказываются от адвокатов. Отдохни, и жизнь войдет в свою колею.

Он хлебал солянку и думал об этой самой колее. В кафе было немного народу, и он уже успел всех рассмотреть. За соседним столиком шумная компания распатронивала третью порцию мороженого, похоже, студенты-первокурсники. Справа от Ильина молодой парень, брезгливо морщась, пил шампанское. Слева четверо трудяг ели такую же, как Ильин, солянку, время от времени заглядывая под стол — тогда оттуда слышалось приятное бульканье.

«Милая Лара, Крым или не Крым, но моя жизнь не сможет пойти по старой колее», — мысленно начал Ильин письмо, но вспомнил, что писать больше некуда: «Наша переписка закончена».

«Крым или не Крым, а моя жизнь не сможет идти по старой колее, — думал Ильин. — Одно дело — сбежать от Азимовых, повторять про себя: «Кончено, кончено, кончено…», и совсем другое — когда знаешь, что все действительно кончено». Он думал о том, что «ахинея» выползет на свет божий в любом случае: вернется ли он из тещиного виноградника черный, как негр, или будет с завтрашнего дня снова бегать по судам и давать дельные советы в родной консультации. Уж кто-кто, а он слишком хорошо знал Касьяна Касьяновича и понимал, что это не просто угроза. Одно дело — упиваться своей правотой и совсем другое — знать, что ничего не кончено, что все только начинается.

«Не кончено, а только начинается…» — еще раз повторил Ильин и с такой силой сжал стакан, что стекло подалось и лопнуло. Подбежал испуганный официант.

— Ничего, ничего, — сказал Ильин. — Это мелочь… Я заплачу… Что вы на меня все уставились? — крикнул он раздраженно и вдруг увидел, что кровь заливает скатерть.

Все вокруг повскакивали, и отовсюду послышались советы:

— Главное, чтобы стекло не попало!

— Перевязать надо!

— Ноль три звоните!

— Уж прямо: по такой ерунде «скорую»!