Преодолей себя

Солдат умолк и смотрел на Настю не то с подозрением, не то с доверием, но, видимо, был раздосадован, что лишнего сболтнул.

Настя поняла это и тоже молчала, однако в душе ее разливалась радость: наконец-таки и они, немецкие солдаты, начинают понимать, что война, развязанная кликой Гитлера, бессмысленная и позорная, безвозвратно проиграна. Раз стал немецкий солдат думать об этом, и, очевидно, серьезно задумываться, значит, дела фашистов не так уж и хороши. Перспективы у них нет никакой. Настя хотела обо всем этом сказать Гансу, но воздержалась: она не имела права об этом говорить.

А немец между прочим продолжал:

— Отец погиб на войне и два брата. Остался один я у матери. Ждет меня не дождется. Может, тоже ухлопают. А как хочется жить! Как хочется! Мне всего двадцать три года. Двадцать три... — Он замолчал. Придерживая левой рукой руль машины, правой достал из кармана пачку сигарет, щелчком указательного пальца вытолкнул сигарету, поймал ее губами, долго жевал, не прикуривая, потом вынул из кармана зажигалку и прикурил. Затягивался жадно, выпуская клубы дыма в приоткрытое оконце кабины, шевелил губами. Накурившись, выплюнул окурок и тяжело вздохнул.

Настя поняла: невеселые мысли в голове у Ганса, очень невеселые. Думал, по всей видимости, о своей судьбе, о судьбе семьи, которую так потрепала война.

— А все же о доме скучаешь, Ганс? — опять спросила Настя.

Он посмотрел на нее искоса и удивленно: кто же не хочет домой, поди, каждый солдат думает о доме, мечтает вернуться, в том числе и Ганс Борш.

— Только бы живым остаться,— ответил он не сразу. — Всем надоела война. И вам, русским, и нам. Столько людей погибло... — Он опять задумался, Настя тоже молчала и думала о своем.

Когда доехали до повертки, Настя с Федей вышли из кабины, Ганс тоже вышел.

— Ну, прощайте,— сказал он. — Счастливо добраться.

Немец долго стоял на развилке дорог, смотрел, как все дальше и дальше уходили Настя и маленький Федя. Пройдя шагов сто, Настя оглянулась, а немец все еще стоял. Она помахала ему рукой, и он махнул пилоткой раза три, потом побежал к машине, залез в кабину, завел мотор и поехал. Почему-то Насте стало жалко этого Ганса из-под Лейпцига, простого солдата, может, ни в чем не виновного, брошенного судьбой в страшную пасть войны. Сколько таких парней полегло, сколько сложено голов неповинных... Настя завздыхала и пошла быстрей. Федя еле поспевал за ней, бежал трусцой, все время оглядываясь, словно боялся: уж не гонится ли этот большеносый немец за ними? Он не понимал, о чем говорила Настя с немцем,— говорили-то по-немецки.

— Ты что все голову поворачиваешь, Федюнчик?

— А вдруг он нагонит нас и прибьет?..

— Не будет он нас догонять, Феденька. Не бойся, не будет.

— А ведь они мамку с бабуней сожгли. Ведь они, фашисты.

— Они, Феденька, они. Многих погубили они, но не все звери. И среди них есть люди. Вот и Ганс, который нас подвозил... Разве он зверь? По-моему, человек он и неплохой. Видел ты сам: не обидел нас? На машине прокатил. И еще кого-либо подвезет. А почему подвезет? Потому что человек он добрый.

— Нет, не добрый он человек! — Мальчик остановил Настю, и глазенки его колюче засверкали. Она поняла: он не поверил ей, не мог поверить, что немец Ганс добрый.

Настя улыбалась и глядела на Федю: головенка мальчугана ежисто ощетинилась, и весь он превратился в колючего ежонка. Уж так был обижен войной, так обездолен, так измучен, что в каждом немце он видел только убийцу, только насильника. По существу, многие оккупанты таковыми и были, но вот Ганс — враг или не враг? Для маленького Федора он был враг, олицетворяющий величайшее злодейство, а для Насти — враг относительный. Она поняла, что немцу Гансу ненавистна война. А раз ненавистна, то из врага он может превратиться в друга, и это превращение может произойти в любой момент. Но как убедить маленького Федю, что Ганс совсем не враг, что он может быть другом, товарищем, а если предоставится возможность, повернет оружие против фашистов? Ведь многие же немцы ведут с фашизмом, многие томятся в тюрьмах и концлагерях. Ох, сложна борьба в этом мире, борьба между злом и добром.

— Не будем об этом думать, Федя,— сказала Настя. — Подрастешь — все поймешь, все уразумеешь. А теперь мы с тобой идем в гости к бабушке. Бабушка наварит свежей картошки, угостит блинчиками, если мука у ней сохранилась. И морковка в огороде есть. Хочешь морковочки?

— Очень хочу,— сказал Федя. — Она такая розовая, сочная и сладкая.

— Вот и хорошо, мой маленький мальчик.

В Большой Городец они пришли под вечер, когда заря уже окрасила заречный край неба и лес затуманился в полусумраке. Все дышало покоем: и поля, и луга были безлюдны, и на речке никого не было, деревня готовилась ко сну. Настя постучала в калитку, и сердце забилось гулко: ведь она стояла у родного порога, где все так мило и знакомо ей, где жила мать. Жива ли? Откроет ли дверь? И вот в сенях послышались шаги, вот она спустилась по ступенькам, увидев Настю, всплеснула ладошками:

— Настенька, ты?

— Я, мама. Что, не ожидала?

— Сердце весь день чуяло, что вернешься домой. Ждала сегодня. И вот не зря, видать, ждала. Да ты, кажется, не одна?

— Мальчик со мной. Сирота. Феденька

— Ну, что стали? Проходите в избу, гости мои ненаглядные.

В доме было все по-прежнему. Намыто и прибрано. Пахло огородным — укропом, чесноком, огурцами, свеклой. Мать убирает, что выросло, делает припасы на зиму.

— И зачем в город пошла? — начала упрекать Спиридоновна дочь.— Что те дома не жилось? Всего наросло, что я, съем одна?

— Сама не съешь — соседям поможешь, тем, кто нуждается. Посмотри, сколько людей голодает. Вот Феденька родителей потерял и чуть не умер с голодухи. Подкорми его, мама.

— А ты что, опять туда, в город? Смотри, допрыгаешься. С ними, с фашистами с этими, шутки плохи. Боюсь за тебя, Настя. Очень боюсь. Как не столкнули б туда, в бездонную пропастину.

— Не бойся, мама. Не пропаду. А в городе на работу устроилась...

— Это на каку таку работу?

— Секрет за семью печатями.

— У немцев, что ль?

— А хоть бы и у них...

— Смотри, девка. Слухи пойдут дурные. Что тогда? Уши не заткнешь... А наши придут — что скажут? Спотребуют, где служила, с кем крутилась...

— Все правильно, мама. Что надо, то и делаю. А ты живи да помалкивай,— многозначительно намекнула она. — Перед своими оправдаюсь...

— Смотри, мать не забывай.

— Как будет возможность, приеду опять. Живу пока у твоей племянницы.

— У Надюшки? Я так и знала. Поклон ей низкий да всего доброго.

— Если увижу, передам.

Спиридоновна испуганно поглядела на Настю: живет вместе, а поклон — если увижу...

— Почему — увидишь? Где она? Уж не заграбастана ли?

— В тюрьме пока,— спокойно ответила Настя. — По ошибке посадили, скоро

выпустят.

— По ошибке они не сажают,— забеспокоилась Спиридоновна.— К ним в лапы загребущие попадешь — обратно только в могилу отправляют. Уж я-то наслухалась всего. Ой страхи господни...

— Не переживай, мама, все будет хорошо.