Препараторы. Зов ястреба
Шрифт:
Омилия вздохнула. Ей давно надоело быть разменной фишкой в родительских играх – но, должно быть, у Химмельнов иначе не бывало никогда.
Юнец поймал её взгляд, и его собственный стал умоляющим.
– Встаньте, – приказала она, и он торопливо поднялся с подушки.
– Пресветлая… – пробормотал он испуганно. – Простите… Если я хоть чем-то…
– Тс-с-с! – она покачала головой и заговорщически поманила его пальцем. – Наклонитесь. Ближе. Наследницы не кусаются.
Кажется, он не поверил – ей пришлось ещё пару раз ободрить его, пока он наконец не оказался достаточно близко.
Юноша, кажется, ахнул – удачно – её язык скользнул ему в рот, и Омилия с трудом удержалась от смешка, когда он попытался отстраниться, дрожа, как от холода.
– Ну вот, – сказала она удовлетворённо, наконец отпустив его камзол и вытирая рот тыльной стороной ладони. – Теперь будьте умницей. Посидите здесь оставшиеся двадцать минут тихонечко, ладно? Я скоро вернусь.
Выходя из беседки, она погрозила ему пальцем:
– И не болтайте, ладно? Девичья честь, сами понимаете.
Он торопливо закивал. Вид у него был совершенно ошалевший – даже руки дрожали.
– Вот и славно.
Она подхватила шлейф, чтобы удобнее было продираться через кусты. В дальнюю беседку, куда она шла, редко заходили. Тому, кто облюбовал её, редко были рады на приёмах и балах – впрочем, он и сам их не жаловал.
Свет здесь не горел, и она уже подумала, что беседка пуста, когда бледная рука высунулась из переплетения ветвей и помахала ей:
– Омилия? Иди сюда. Думал, сегодня ты обо мне забыла.
– Никогда! – Опираясь на перила, она забралась внутрь, перебравшись через туго сплетённые лозы. Темнота в глубине беседки приветливо дрогнула.
– Где твой ухажёр из Дравтсбода? Ты оставила его в чулане для вёдер или забыла под вешалкой?
– Сидит в центральной беседке. Я обезвредила его на ближайшие пятнадцать минут.
Темнота хихикнула.
– Не буду интересоваться, как.
– У меня свои методы.
– Не сомневаюсь.
Омилия угнездилась на скамейке из тёмного мрамора, распластала по спинке шлейф и запрокинула голову, давая шее отдых, заболтала ногами.
– Так скучно…
– Я думал, тебе нравятся приёмы.
– Нравились, пока каждый из них не начал нести опасность… Для меня.
Темнота сочувственно молчала.
– Хоть бы Стром поскорее вернулся, – небрежно сказала Омилия. – С ним всё-таки повеселее.
– Осторожнее. Скажешь что-то подобное при посторонних – слухи пойдут.
– Ну ты-то не посторонний, так?
– Разумеется. Но во дворце у стен есть глаза и уши. В прямом смысле. – Он говорил о глазах и ушах снитиров, торчащих из стен тут и там. Информацию с них считывали специально обученные механикеры. Считалось, что для безопасности, – но и для слежки тоже, и никогда нельзя было знать наверняка, кто и за кем следит на этот раз.
– Не в этой беседке – ты ведь поэтому так её любишь?
Темнота вздохнула, и знакомое бледное лицо наклонилось к ней, придвигаясь чуть ближе к неяркому вечернему свету.
– Само собой. К тому же здесь тихо. Никто сюда не захаживает…
– Потому что все знают, что ты тут днюешь и ночуешь.
– Спасибо на добром слове.
Что до Строма – я слышал, препараторы уже в пути. Или скоро отправятся в путь. От окраин до Химмельборга…– Я неплохо разбираюсь в географии своей страны, спасибо. Просто…
– Хочешь поговорить о нём, всего-то? – Бледное лицо снова скрылось в тени. – Тогда ты пришла по адресу. Лучше со мной, чем с кем-то ещё, не так ли?
– Не делай из меня дуру. Он… Это… Не то, что ты думаешь.
– Прости, но я не очень много думаю о нём и тебе. Это обидно?
– Пф-ф, брось. – Омилия закатила глаза, с неудовольствием чувствуя, как становится жарко щекам. – С тобой невозможно разговаривать.
– Я думал, наоборот.
– Да, наоборот, – неохотно согласилась она. – Ты прав. Здесь всего два человека, с которыми можно разговаривать по-человечески. Ты – один из них.
– А второй, значит, этот препаратор? – Темнота вздохнула. – Осторожнее, Мил. Что бы ни планировала твоя мать, брака с препаратором тебе не видать, как своих ушей.
– Брак – это не единственное, чего может хотеться девушке, – туманно отозвалась она, сама не понимая до конца, насколько откровенной готова быть в этом разговоре. – А он, может быть, сумеет дать то, чего мне по-настоящему хочется. Он, знаешь ли, слышит меня. Он не такой, как все здесь. Знаешь, искренний…
Темнота от души расхохоталась, и Омилия оскорблённо умолкла.
– Ты такая смешная. Прости. Кто я такой, чтобы влезать в чужую реальность своими грязными руками? В конце концов, не бывает двух одинаковых жизней. И из-под чужих век на мир никому взглянуть не дано… И прочие старинные премудрости – выбирай любую на свой вкус. Желаешь довериться ястребу – дело твоё, но будь осторожна. И, знаешь… Ты не задумывалась над тем, что тебя влечёт к нему потому, что это максимальная из доступных тебе форм протеста? Препаратор, изрядно изуродованный, мрачный, загадочный… Тебе не кажется, что это слишком банально? Право, Омилия, я бы на твоём месте…
– Болван. – Она величественным жестом – материнские уроки въелись в плоть и кровь – перекинула шлейф вперёд и поднялась со скамьи. – Так и знала, что ты не поймёшь.
– Где уж мне…
Темнота продолжала хихикать ей вслед, даже когда беседка осталась далеко позади.
В парке стало совсем темно, и длинные костяные столбы с чашами валового жира на верхушках загорались один за другим, освещая ей путь. Омилии это было без надобности – дорогу через дворцовый парк она нашла бы и с закрытыми глазами.
И она шла, ничего и никого не видя, размахивая руками и сшибая бутоны, которым не посчастливилось попасться ей на пути.
Конечно, он не понял её – глупо было рассчитывать, что хоть кто-то поймёт. Надежда, которую она хранила в тайне от всех, была смешной – может быть, даже жалкой, но ведь, в конце концов, она была Омилией из дома Химмельнов! Кому, как не ей, было совершать невозможное?
Надежда жгла пальцы, и невыносимо было не перебросить её кому-то, не поделиться – что ж, это будет ей уроком. С детства живя во дворце, Омилия усвоила твёрдо: искренность – могучее оружие, вот только в конечном счёте оно всегда обращается против тебя самого.