Преподаватель симметрии

Учениями различными и чуждыми не увлекайтесь; ибо хорошо благодатью укреплять сердца, а не яствами, от которых не получили пользы занимающиеся ими…

Итак выйдем к Нему за стан, нося Его поругание.

Послание Апостола Павла к евреям, 13:9,13

Он пошел и умылся и пришел зрячим.

Тут соседи и видевшие прежде, что он был слеп, говорили: не тот ли это, который сидел в пыли и просил милостыни?

Иные говорили: это он, а иные: похож на него.

Он же говорил: это я.

Евангелие от Иоанна, 9:7–9

Часть первая Вылитый отец

Тайна рождения, видите ли, его занимала. Рассеяв детей по свету, он не понимал, откуда они взялись. Не иначе как, отодвинув пяточкой облачко, подтолкнули случайных друг к другу: пусть будут хоть эти. «Этим» потом гадать, швыряя посуду, хватая друг друга за горло: что я в тебе нашла? чем ты мне отплатила?

Странные эти идеи привели его в конечном счете к неплохому результату: его исследования о нерожденных детях приобрели мировую славу, стали сенсацией, мелькнувшей на страницах газет.

Во всяком случае, сын его, Ваноски-младший (Бибо), по чистому совпадению познакомился со славой своего отца на борту немыслимой японской этажерки, смело перелетевшей Филиппинское море. То был желтый листок «Файнэншл таймс» за прошлый год.

«Нет чтобы вплотную заняться рожденными…»

В подслеповатый иллюминатор видел он под собою то же море, по которому приплыл в Гонконг. В первый и последний раз ехал он к отцу, и отец своей, странной теперь, волей заставлял его все делать впервые в жизни – и плыть, и лететь. «Как и возникнуть…» – ухмылялся сын и когда плыл, и когда летел, стирая со щеки соленую каплю, в первом случае – морскую. «Как, впрочем, и во втором…» – подумал сынок. Мысль о капле, из которой все, была головокружительна. Как море под самолетом.

«Большие деньги!» – некстати подумал тогда сын.

Итак, вопрос рождения был изучен отцом не на собственном примере, а исходя из скромных данных, собранных им на одном из островков Филиппинского архипелага. Идея была проста: дети рождаются или не рождаются не по одной лишь доброй или злой воле родителей – тут есть кое-что еще. Как эмбриолог отец находился в зачаточной стадии развития, сама идея была не так проста, как нова, и потому была оценена по достоинству, то есть: все богатство на обратном пути поместилось в одном саквояже – три полена…

Буквально…

Два из них были самодельным распятием – пришлось их развязать, чтобы улеглись на дно. Как ни старался сын не повредить кожаный шнурок, чтобы по прибытии домой связать их так же, тот лопнул; обрывки его сын тщательно завернул в платок. Распятие было инкрустировано кораллами и раковинами причудливой формы в виде рыб и ангельских крыльев; по-видимому, отец выудил их в полосе прибоя, как и обе перекладины, вылизанные морем и выжженные солнцем с подлинным мастерством.

Обломки кораблекрушения…

Впрочем, не нам судить о его масштабах: обратный путь предстоит еще не так скоро. Сначала – о третьем «полене».

Третье полено представляло собой цельную вещь.

Это был некий не то кентавр, не то Пегас местного производства. Такого же мореного дерева, как и распятие, и тоже инкрустированный, но в этом случае костью с весьма искусной резьбой. Сочетание примитивности формы и искусности резьбы впечатляло.

То же прямоугольное полено, но обрамлено кудрявым деревянным заборчиком. Из этого огородика растут четыре палочки, стало быть, ноги; на этих щепочках – еще одно поленце, поменьше и полузакругленней, стало быть, туловище. Деревянная же и шея – столбиком. А на шее – не морда, а лицо. Лицо Коня было благородным и бледным, потому что тоже из кости. Очень уж королевские, подчеркнуто европейские черты. Взгляд строгий, даже суровый. И корона на голове. Внутри короны была пустота, углубленьице. То ли для свечи?.. Сын поковырял ногтем грязь – может, еще что было? Ничего. Крылья и хвост – это была уже красота, власть над формой. Вот только что это была за кость? Слоны в данной местности не водились, моржи тоже. Крылья были съемными, вставлялись в туловище. Примитивность шпоны, как и столярность прочей работы, приводила к мысли о культе, о протезе, об инвалиде. О, этот инвалид был художник! Бибо представлял его себе сидящим под пальмой, в пыли, рядом с отцовским бунгало: острый ножик в руке, рукоятка обмотана изоляционной лентой, как та же культя, выставленная на солнце. Инвалид напевает. Мотива сын уже не различал.

Хвост у Коня, однако, был несъемный. Намертво приделан.

Удобно было перевозить вещь, сняв крылья. Они были увязаны в тот же платок, что и обрывки кожаного шнурка.

«Устроился в своем раю!..» – ворчала мать, пошвыривая посуду.

Восьмилетний Бибо представлял себе это так: НЕкухня, НЕпосуда. Кухня и посуда – это был ад. Там черти готовят грешников. НЕпосудой в доме была одна вещь – маленькая хрустальная рюмка в виде пивной кружечки, с ручкой; ее еще бабушка подарила дедушке, чтобы тот принимал свое лекарство. Дедушка был фигурой еще более мифической, чем отец: дед попал в рай лет за двадцать до рождения Бибо, названного так пышно в его честь, что Бибо легко забыл свое полное имя и остался на всю жизнь с ласковой кличкой, как новорожденный. Кружечка деда оставалась навсегда старшей реликвией, и мама не разрешала ею пользоваться. Поэтому в те счастливые часы, когда он уже возвращался из школы, а она еще не возвращалась с работы, Бибо завладевал ею и пил из нее чай под фикусом, будто это ром и пальма, именно так представляя себе отца в раю.

«Устроился как у Христа за пазухой!..» – еще говорила мать.

Запазуху Христа было представить себе труднее.

Бибо завел себе хомячка: выменял на фотоувеличитель – единственное, что оставалось в доме от отца. Хомячка он полюбил, гладил его по золотистой спинке, и тот становился плоским, как лужица, взглядывал живыми глазками из-под его гулливерского пальца. И хомячок отвечал взаимностью: сам подставлялся, сам забирался в карманы и рукава… но стоило сунуть его за пазуху, как начинал он судорожно барахтаться, будто тонул, цепляясь своими удивительно чистыми, наманикюренными коготками. И Бибо казалось, что в хомячке помещается еще кто-то, кто из него так смышлено выглядывает и рвется наружу.

«Ну, где у тебя душа? Скажи, где твоя душа?» – допытывался Бибо, уверенный, что это именно она рвется наружу, будто ей тесно и в самом хомячке, а не то что за пазухой.

«Ну куда ты, дурачок, лезешь? Разве тебе не тепло, не хорошо? Ведь кто тебя еще любить будет, кто о тебе, как я, позаботится? Ты же у меня здесь как в раю… Чего тебе мало?»

Хомячку же было мало, он не внимал доброму отеческому наставлению и все яростней цеплялся своими ухоженными коготками, чтоб вырваться на поверхность.

«Дурак! У него же все было!..» – приговаривала мать, имея в виду:

дом,

сына,

работу,

успехи на работе,

что еще?

что еще человеку надо?!

Себя имея в виду.

Однажды пришла редкая подруга, они распили с матерью бутылочку и, не обращая внимания на маленького школьника, повели такой разговор… Сначала как бы о здоровье – о печени, о почках. Печень, или желудок, или что там еще… переходили в отца. Отец болтался в разговоре на ниточке, как сувенир на лампе.

Такой дракончик. С бусинками глаз, как у хомяка. Болтаясь, он взмахивал крыльями, пытаясь вырваться за пределы круглого света в дружественную ему тьму. Мама, разрешая сыну как бы все, кроме заветной кружечки, не давала ему играть и с дракончиком. Это был подарок отца.

– Может, у него что-то с любовью? – задумчиво произнесла подруга. Так странно сказала – будто с той же печенью или легкими.

– Ничего у него с любовью, – поджав губы, отрезала мать.

Все трое, а то и четверо, а то и пятеро, если включать отца и то, что подруга или мать имели в виду, в виду имели разные вещи и еще столько же подразумевали.