Преподаватель симметрии
Шрифт:
– Может, тебе деньги нужны? На трамвай…
Нет, деньги как раз не нужны.
Денег, как и улыбки, здесь нет.
Сначала, по одному, были вызваны направо, в тюрьму, юноши.
Вышли они вместе, держась за ручки мизинчиками. Кивнули дежурному на спящего Бибо и беспрепятственно вышли на свободу.
Следом были вызваны девушки.
– Прости, Бибо, мне пора… – Бьянка-Мери пыталась осторожно переложить его отяжелевшую голову на скамейку, но он проснулся и теперь не понимал, где он.
Девушек продержали
Пока беленькая выторговывала у дежурного назад свою сумочку, черная осторожненько просунула в клетку свою чумазую лапку и подкинула скомканную бумажку.
– Пакос малтидос! – прошептала она как пароль.
– Бай, симпатико! – помахала беленькая сумочкой, и дверь на свободу захлопнулась за ними.
Бибо требовал назад свой бумажник: там были паспорт и деньги.
Слово «валюта» вызывало особенно ласковую улыбку полицейского. И Бибо уже просил хотя бы паспорт…
Лицо полицейского делалось серьезным.
Когда Бибо потребовал связаться с консулом, полицейский сделался суровым. Покопавшись, достал из глубокого ящика его сандалии… покрутил ими укоризненно у всех на виду.
«Как они могут послужить уликой?» – ухмыльнулся про себя Бибо, на секунду прикрыв глаза и увидев отчетливо бедную кухоньку, трех мелких деток и плачущую рыхлую женщину в черном платке. Он потряс головой, отгоняя видение.
– Вам скоро будет плохо, – сочувственно сказал он.
– Вы оскорбляете честь мундира! Вы никуда отсюда не выйдете!
Полицейский угрожал, но был испуган. Возможно, более самим фактом своего испуга…
– Я с удовольствием у вас посижу, – сказал Бибо, в свою очередь удивляясь собственному спокойствию. – До тех пор, пока вы не вернете мне сандалии!
Полицейский тщательно припрятал сандалии и устремился налево, хлопнув дверью в тюрьму.
Бибо остался один.
«Безвыходным положением называется такое, из которого есть только один выход». Кто это сказал?..
Бибо просунул руку сквозь решетку, легко снял замок, отворил дверцу, навесил замок обратно.
Просунул руку в окошко застекленной клетки и прихватил со стола полицейского свой бумажник.
Потоптался в замешательстве и вдруг ногой распахнул дверь на свободу.
Свобода была черна как ночь.
Ночь была черна, как свобода.
Поспешая подальше от участка, он погружался в нее все глубже в поисках фонаря.
Ни проблеска – одни запахи. Тяжкий тропический настой одеколона и помойки. Цикады трещали, как пулеметы. Сыпались на голову какие-то жуки. Из-под ног порскали мелкие животные – не то кошки, не то крысы. Одно он даже раздавил. Босой ногой!
Весь пот, весь день настигли его страстной мечтой о душе.
Но есть ли гостиница с душем в этой дыре?
Брезгливо прыгая на одной ноге, он достиг наконец фонаря.
Прилипшим зверем оказался гнилой банан.
Фонарь был красным.
Окно было черным. Небольшой свет от недозадернутой занавески в правом верхнем углу золотился на распятии.
Окно было черным – значит, девушка была занята.
Впрочем, была бы она свободна и даже хороша собой, у него все равно не хватило бы… Он пытался прочесть записку
Уайт Мери – при красном свете она не читалась. Зато прекрасно было видно, что бумажник пуст. Он вспомнил, как они с отцом в тот самый сокровенный раз, когда тот приехал, проявляли и печатали его аляскинские похождения. Тоже в первый и последний раз. Тогда тоже что-то исчезло при красном свете. Может, и деньги?.. Но – не на ощупь же!На ощупь что-то было… Ангельская ракушка!
Она одна населяла бумажник.
И тут ослепительно вспыхнуло посреди окна – и это была улыбка. Никакая не занавеска и не погашенный свет! То была непомерных размеров обнаженная негритянка. Она веселилась и манила рукой, не спуская взгляда с бумажника; ее черные телеса колыхались, и во внезапные щелочки пробивался белый свет.
Весело стало Бибо, хорошо: это же надо, когда наконец воплощаются детские мечты! – мечтами же им и оставаться… С удовольствием демонстрировал он ей вопиющую пустоту бумажника.
Ее же это не остановило – тем настойчивей призывала она, слов было не разобрать за стеклом, но трудно было не догадаться.
Бибо раздвинул нити шуршащей тростниковой ширмы и вошел.
Никогда он еще не был у проститутки, никогда не имел дела с черной, никогда не видел такой толстой женщины, тем более обнаженной! Все сегодня в первый раз, и все опять отец.
Наследство!..
Самое удивительное, что негритянка была одета. Просто все это – трусики, бюстгальтер, даже рубашка – скрылось в непомерных складках восхитительного тела. Что было действительно голым, так это зубы. Она была даже свежа, эта черная дюймовочка.
И ее удовлетворил пустой бумажник. Правда, он был роскошной вещью – подарок матери к совершеннолетию, как бы от отца.
Комнатка была чистенькая, вся занятая кроватью; в ногах, на подоконнике, – распятие, и Мадонна – в изголовье.
У нее и душ был! Некоторое подобие…
– Так это ты – Бибо? – спросила она посвежевшего, как цветок, страстно растиравшегося беглого узника.
– Ты нашла паспорт?!
– Я неплохо знала твоего отца. Теперь ложись, – приказала она.
– Зачем? – напрягся Бибо.
– Я тебя съем, – рассмеялась негритянка, щелкнув ослепительными зубами.
– Ах, это… – вздохнул он. Но – лег.
– Не так, на живот! И никакого сопротивления!
Бибо и так подчинялся, уже не без согласия.
– Вот так, дурачок… Расслабься.
Восторг от испарения последней капли воли охватил его.
– Вот так… Молодец!.. – слышал он все более издалека. – Еще расслабься! Еще! Совсем! Еще… Еще… Теперь полностью! Так… Еще… Весь!
Она начала с большого пальца левой ноги…
…Руки ее были то жесткими, как клещи, то мягкими, как воск. Годы его недолгой жизни шелушились под ее пальцами.
Четырнадцать. Стопы. Он бредет босиком по лесу. Прикосновение сосновых иголок к подошве. Именно это покалывание рождает запах перегретой хвои. Песочек между пальцами. По ноге взбирается муравей.
Двенадцать. Голени. Горячий песок. Холодная вода. Опять горячий песок.
Одиннадцать. Сразу – пах. Что-то там кусается. Кто-то оттягивает резинку трусов и копошится там, ловя блоху. Позорно, смешно, сладко. Мать.