Преступление доктора Паровозова

Мы поставили все наши бутылки на стол, а я, подумав секунду, все-таки отделил наши четыре от тех двух с половинкой. То есть с четвертинкой.

— Слышь, брат! Ты на этот не садись, он того. сломанный! — упредил меня Сергунька и отодвинул к стене шатающийся табурет. — Вот, падай сюда! — великодушно подтащил он к столу сундук. — Тут жена моя пасть раскрыла, так я ей по кумполу этим табуретом звезданул, башке хоть бы хны, а мебель поломалась! — радостно заржал он.

Мы тоже было заржали, но не так весело, а переглядываясь друг с другом, думая лишь о том, как бы поскорее удрать.

— Так, что у нас тут за закусь? — сам себя спросил Сергунька, встав на карачки и шурша чем-то в тумбочке.

Я расположился на сундуке и увидел прямо перед собой висящий на бревенчатой стене фотографический портрет хозяина дома. Сергунька был запечатлен в военной форме с лихо заломленным беретом десантника.

Пришлось показать глазами на этот портрет Шурику и Вовке, они сидели к нему спиной. Налюбовавшись вдоволь, они оба, как по команде, повернулись и произнесли беззвучно: «П….ц!»

Тут Сергунька вытащил наконец-то какую-то подозрительную рыбу, завернутую в газету, составил на стол разные емкости: стопку, жестяную кружку, две фаянсовых чашки, причем у обеих были отколоты ручки. Мне же достался граненый стакан в подстаканнике, на котором была изображена Спасская башня со звездой. Такой же подстаканник был когда-то у моего дедушки Никиты в квартире на улице Грановского.

Сергунька скинул с себя плащ-палатку, оставшись в короткой десантной тельняшке. На одном плече у него была наколка в виде парашюта с надписью «ВДВ», а на другом «ДМБ-73». Его бицепсы сделали бы честь любому бодибилдеру современности.

— Ну что, мужики! — разлил он первую бутылку без остатка. — Поехали! За ВДВ!

Мы и поехали. Водка сначала никак не хотела вливаться, я ее туда, а она наружу, но через полминуты сдалась. Потом я прислушался к ощущениям. Ничего особенного, правда, обострились переживания, что уже тихий час вовсю идет, и если наше отсутствие обнаружит Толик Либеров, еще, считай, пронесло, если Чубаровский, то полбеды, а если Мэлс Хабибович, тогда пиши пропало. Эх, надо было Вадика Калмановича предупредить, он бы наплел с три короба, он умеет.

— Братва, давай закурим! — говорит Сергунька, и я курю вместе со всеми в тесной избе, ощущая, как именно в этот момент водка бьет мне по шарам.

— Эх, пионеры, чего загрустили, рассказали бы лучше про себя! — подбодрил нас хозяин, и мы по очереди, сначала неохотно, потом уже с энтузиазмом — выпитое сделало свое дело — повествуем о своей нелегкой жизни. Первым рассказывает Вовка, потом я, а затем Балаган.

Больше всех Сергунька восхитился именно Шуриком, услышав, что Балаган скоро будет студентом-медиком.

— А ты правильную работу себе выбрал, братуха! — с большим чувством произнес он. — Тебя если посадят когда, так даже в зоне не пропадешь! Будешь там лепилой, всегда при харчах, в тепле!

Мы опять все четверо закурили, и маленькую комнату совсем заволокло дымом.

— Слышь, пионер, — обратился Сергунька к Вовке, — проветрить бы надо!

Вовка, который сидел у окна, потянулся было окошко открыть, но хозяин его остановил:

— Ты это… Не открывай, а то оно у меня на честном слове держится, ты возьми прямо всю раму и на пол осторожно поставь вместе со стеклами! — И, заметив Вовкино недоумение, продолжил: — Да тут баба моя вякнула чего-то, я ей в торец и зарядил! Так она своей жопой окно выбила, рама в огород улетела! А эта дура в окне застряла, пришлось соседа звать, только вдвоем сумели ее вытолкать, я с улицы толкал, а он в комнате за руки тащил! А жопа у моей бабы — во! Развел он в стороны ручищи и показал нам какая.

Ну действительно, такая уж точно в окно не пролезет. И мы все вчетвером сидим и ржем. А когда кончили смеяться, мне опять неспокойно стало. Вот, думаю, уже и полдник на подходе.

Тут Сергунька вторую бутылку разлил и говорит:

— Ну, теперь давай за вас, за пионеров!

Мы опять пьем, причем на этот раз водка вливается гораздо легче, потом ковыряем рыбу на газете, опять курим, разговариваем. Балаган поинтересовался, где тут уборная.

— Так тебе поссать, что ли? Поссать — это во дворе! Пристраивайся, где тебе удобнее!

Вовка тем временем выразительно постучал пальцем по циферблату часов. Когда Шурик вернулся, я встал с сундука и обратился к хозяину:

— Послушай, Сергунька, тут такое дело, нам в лагерь нужно, а то нас уже обыскались, наверное… — но продолжить не успел.

Сергунька посмотрел на меня таким взглядом, очень тяжелым, и сказал:

— Слышь, а ну сел быстро! И не мельтеши! Сказано — сейчас еще посидим, выпьем, поговорим, а там и в лагерь ваш пойдете, никуда он не денется!

Мы посмотрели друг на друга, вздохнули и подумали, что и правда никуда этот лагерь не денется! Сергунька тем временем разлил самодельную четвертинку, оглядев нас внимательно, и сказал:

— Ну, за дружбу!

Тут мы выпили даже с удовольствием, потому как тост получился с двойным смыслом. «Дружба» — так ведь наш лагерь называется.

И стал Сергунька нам про своих армейских корешей повествовать и рассказывал так долго, что за окном темнеть стало, а это значит, и ужин закончился, в клубе Борька Генкин фильм вовсю крутит, а мы все водку здесь пьем. Как же мы в лагерь явимся на рогах, я ведь чувствую, как лыка не вяжу.

— Пора нам, пойдем мы, наверное! — заплетающимся языком промямлил я, как тут же заткнулся.

— Ах вы, падлы! Куда собрались?! Да я вас, гадов!!! — Сергунька стал рыскать глазами по комнате, взгляд его уперся в топор, который стоял в углу. В животе у меня противно заныло. Нужно было срочно что-то придумать, но что?

— А где жена-то твоя? — вдруг неожиданно для себя самого спросил я. А сам думаю, заколбасил он конечно же свою жену уже давно и на огороде закопал.

— Жена? — вдруг сразу обмяк Сергунька. — Жена у матери своей, в Зенькино, неделю как ушла, обиделась, зараза. Давеча права стала качать, так я в нее ножом кинул, видишь, зарубка у двери! А она обиделась, дура! — засмеялся он. — Ничего, не впервой! Вернется!

— Значит, так! Пьем одну вашу, — кивнул он на оставшиеся четыре пузыря, — смотрим мой дембельский альбом, и все, валите в свой лагерь!

Мы уже не возражали, нам было все равно. Выгонят — не выгонят!

Опять разлили, опять выпили, даже и не помню, за что, потом Сергунька залез с головой под свою лежанку, долго и громко шарил там, наконец вытащил затертый бархатный альбом и сдул с него пыль. Сдвинув рукой в сторону посуду, он торжественно открыл фолиант и начал повествование. О каждой фотографии он говорил подолгу, минут по пять. Примерно так: