Преступление и наказание

Кто контролирует в тюрьме процесс перевоспитания? Точно такие испанцы, как и те, кто оказывается за решёткой. Просто эти перевоспитатели — лучше взять в кавычки — или по тупости не совершили ничего ещё, или по хитрости ещё не попались. Нормальные работники тоже есть в тюрьме. Но они не кажутся большинством из-за выпяченной дурости сволочей.

Тюрьма, как и любой негуманный институт, увеличивает эту дурость. Увеличивает так, что простая человечность охранников, воспринимается совершенно необычным на фоне этих психически больных. Больных, но имеющих право и возможность охранять, командовать, унижать, провоцировать, наказывать, не исполнять свои обязанности или, наоборот, исполнять, нарушая писанные правила. Уверенность в своей безнаказанности и том, что система до конца будет защищать их против заключённых, заставляет этих шизофренников, психопатоов, сумашедших и просто больных людей не останавливаться на достигнутом. Они изобретают всё новые и новые методы и пути удовлетворения своих слабостей и воспалённых желаний.

Как само-собой уже воспринимается временное отсутствие воды в нашем модуле, хотя в соседнем, который находится под одной крышей с нами, эта вода исправно течёт, где положено. Без удивления наблюдаем, как наполняют наш блок всей непотребной дрянью рода человеческого. Их стягивают сюда до тех пор, пока всё не сотрясётся от драки, в которой участвуют столько идиотов, что на зов о помощи сбегается половина охранников всей тюрьмы. Уводят в карцер дюжину провинившихся. Половина из них через день-два или чуть больше, возвращается обратно и напряжение в модуле сохраняется на радость больных незэков. Больные появляются в нашем мире с регулярностью, позволяющей нам заранее просчитать гадости:

— предупредить некоторых озабоченных, чтобы не заглядывались на жопу, обтянутую штанами. Потому что хозяйка этой части тела всегда ищет возможность поскандалить и наказать.

— назавтра набрать воды во все ёмкости, потому что придёт Наф-Наф.

— уменьшить всякую активность, и не участвовать ни в каких мероприятиях, потому что к Наф-Нафу присоединится Чудовище.

— Уф! Можно вздохнуть свободно и порешать организационные дела, потому что придут двое из трёх нормальных людей на завтрашнее дежурство.

И так далее.

Бывают и сбои. Расслабленно воспринимаем одного молчаливого охранника, гадливость которого выдают только его бегающие глаза. Были и ещё кое-какие слухи из модуля, где он раньше работал.

Открывается дверь моей камеры и заводят испанского дебила, который с утра погавкался на виду у всех со своим сокамерником и обоих уводили на разборки.

— Я помещаю его к тебе, потому что ты живёшь один в камере.

Действительно, уже несколько дней я отдыхаю в одиночестве, потому что мой бывший сокамерник, наконец, получил перевод в другую тюрьму, которого выпрашивал больше года. Смотрю на урода. Он уже показывал мне характер. Но я оставил его без ответа. У меня есть пока причина быть хорошим. Понимаю, что гад-охранник заготовил мне провокацию и, если я начну протестовать, доставлю ему большую радость и он попробует попрессовать меня. Меняю мою нейтральную маску на «Добро пожаловать!».

— Что? Похоже, никто в модуле не хочет взять к себе этого урода?

Охранник озадачивается такой откровенной характеристикой, но по инерции продолжает:

— Я не могу оставить его в коридоре, а ты один в камере.

Вот же, далось тебе моё одиночество! Хотя есть ещё не менее пяти зэков с таким статусом. Понимаю, что снова меня провоцируют, и поворачиваюсь к придурку.

— Ты понимаешь, что тебя наказывают, помещая ко мне. Поэтому всё — что говорю я — закон. Курить в камере нельзя. Иначе даже испугаться не успеешь.

Охранник, не ожидавший моего быстрого согласия, пытается удержаться на начальственной высоте. Придвигается вплотную ко мне, смотрит в глаза.

— Надеюсь, не будет никаких проблем.

— Я тоже на это надеюсь, — выдерживаю взгляд, — Потому что проблемы будут не у меня.

Охраннику не нравится моя ирония. Похоже, что никому в этой тюрьме не нравится. Он поворачивается к испанцу и начинает менять сюжет спектакля, который сам же и затеял.

— Ты будешь здесь временно. И должен быстро найти себе другое место. Этот сеньор серьёзный и я не хочу, чтобы ты здесь наследил.

— Да-да, сеньор! Конечно! — соглашается зэк.

Обещать испанцы умеют. И не выполнять обещания тоже. Проходит три дня. Четыре. Уже случилась очередная драка в модуле, и наше количество уменьшилось на десяток человек.

— Ты собираешься убираться отсюда? — спрашиваю.

— Я не могу найти свободную камеру. Никто не хочет быть со мной.

Это не удивляет. Молчу в ответ. Я тоже не могу нажать на рычаги, чтобы от него избавиться.

После драки в нашем блоке дежурят усиленные вахты охранников из других подразделений и им не с руки делать всякие перемещения. Проходит ещё два дня. Испанец с явно выраженной дебильностью. Такие считаются нормальными. Смотрит в телевизор, комментирует, смеётся, возмущается, отпускает замечания. К счастью, только в тех программах, которые вполглаза смотрю я, занятый моей писаниной.

— Сегодня будет футбол. Играет Атлетик Мадрид в Риме, — говорит он.

— Мой телевизор не показывает футбол. Что-то с антенной.

На следующее утро испанец спускается с койки, устраивается возле открытого окна и зажигает сигарету. Я остолбеневаю.

— Ты, похоже, что-то забыл?

— Я никого не беспокою, — выпускает он клуб дыма, — И я нервничаю.

Шагаю к нему, прижимаю за шею к решётке.

— Тебя забыли предупредить, что я — убийца. Или ты хочешь, чтобы мне за тебя дали ещё пару лет тюрьмы?

Испанец пальцами гасит сигарету и молчит. Молчу и я до самого открытия дверей, когда нас выпускают на завтрак. Вижу, как он подходит к пришедшему на дежурство Наф-Нафу и разговаривает с ним. Охранник посматривает издалека в мою сторону, но не подзывает. Дожидаюсь, когда он остаётся один и иду на разговор сам.

— Мне это дерьмо засунули в камеру насильно. Сегодня он получил предупреждение. Не поймёт, повешу на окошке.

Слишком откровенно, даже для Наф-Нафа. Ещё и трёх недель не прошло, как с окна другой камеры на нашем этаже снимали жмура. Наф-Наф улыбается, и я уже знаю, что он и пальцем не пошевелит, чтобы урегулировать ситуацию. Для него — чем хуже, тем лучше. И весь блок останется без горячей воды в душе. Привычные моются холодной, остальные начинают пованивать. На следующий день к Наф-Нвфу приходит Чудище на дежурство.

— Сеньор! — обращается к охраннику араб одной из камер, — Уже два дня нет горячей воды в душе.

— В понедельник будет, — радостно говорит Наф-Наф, — во всей тюрьме нет горячей.

Я ухмыляюсь этому наглому вранью и набираю чистой одежды, чтобы помыться в душевой модульного спортзальчика после тренировки. Там в душе хлещет такая горячая вода без регулировки, что моюсь только я. Остальные боятся ошпариться.

Провожу моё собственное расследование. Выясняю, что охранника, который сунул мне в камеру дебила, зовут Хосе Хоакин. Очень удобное имя для моей будущей книги. Такие имена не часто встречаются и его ни с кем не спутать. Самой большой радостью для меня было узнать, что именно этот охранник отправил в изолятор молодого испанца, где тот и повесился. Закрывая, Хосе Хоакин даже не удосужился заглянуть в медицинское заключение, где написано, что наркоман всегда должен быть с кем-то в камере для наблюдения, чтобы исключить суицид.

Вот ты и попался! Поскольку мне сидеть ещё много, я возьму «Пенитенциарные правила» и накатаю жалобу в серьёзную инстанцию за нарушение конкретных параграфов.

На следующее дежурство Хосе Хоакин попадает с шефом модуля. Шеф — нормальный человек и я, обычно, не беспокою его по пустякам. У него и без меня забот выше крыши. С утра прохожу мимо них, посылаю красноречивую ухмылку Хосе Хоакину. Зато дебил-испанец, что торчит в моей камере, уже понимает опасность своего положения, и не отходит шефа с просьбой перевестись от меня. Даже, оказывается, нашёл зэка, который берёт его к себе. Через несколько часов это происходит и всё успокаивается на некоторое время. Если не считать телевизионных новостей: