Преступление и наказание

Меня и ещё одного зэка-ветерана вызывают к кабине. Подходим. Там дежурит наша «джульетта» и не наш охранник. Он нам говорит, обращаясь ко мне.

— Ты временно перейдёшь к нему в камеру, потому что нам нужен изолятор. Всего на два дня. Потом вернёшься обратно.

Все слова, которые приходят мне в этот момент в голову, русские и не имеют перевода на испанский. Поэтому я молчу, тщетно пытаясь привести в порядок мысли. Но не молчит мой коллега. Ему проще: он не знает русского.

— Но ведь есть спецкамера для изолятора!

— Она уже занята другим наказуемым.

— И есть же наркоманы, которые сидят в камерах по одному.

Испанец не успевает ответить. Его опережает «джоконда». Она сегодня старшая в смене.

— Всё! Нечего дискутировать! Я уже так решила.

— А кого нужно изолировать? — не сдаётся мой товарищ.

Имя, которое нам сказали, парализует и его. Это — самая грязная свинья нашего блока. Уже на расстоянии трёх метров от «хрюши» в нос шибает такая вонь, что перехватывает дыхание. Когда нас загоняют в стойла и по лестнице поднимается это испанское недоразумение, за ним близко никто не идёт. Ждут, пока движение воздуха не разбавит запашок.

Мои русские слова прочно запечатывают моё речевое устройство и я просто стою рядом, тупо лупая на сцену передо мной. Мой коллега оправляется от ступора.

— Но ведь он один в камере! Если нужно изолировать, то просто закройте его там.

— Не нужно объяснять мне, как я должна поступать! Всё уже авторизованно, — заявляет наша «душка».

Марисалес твою мать! Марисалес — это не испанское ругательство. Это её имя. И я ещё жалею эту шлюху! Мой компаньон замолкает и растерянно смотрит поверх голов на третью охранницу, которая сегодня дежурит на пульте. Та — нормальная женщина и знает его уже несколько лет. Она ловит взгляд, делает огорчённую гримасу и еле заметным жестом показывает, что всеобщая любовь сегодня главная и может делать всё, что ей вздумается.

Наша «монна лиза», сделав дело, выходит во двор, садится на скамейку рядом со своим очередным страдателем, и треплется с ним несколько часов подряд. Заканчивает только тогда, когда за ней приходит охранник, напоминая, что нужно работать.

Делать нечего. Сгружаем мои пожитки в камере моего коллеги, а в мою, безукоризненно-чистую, въезжает для наказания цыганско-испанская свинья. Вечером, на проверке, в приоткрытую дверь заглядывает второй шеф модуля (команда на ночь меняется). Видит нас в одной камере, вскидывает взгляд на номер на двери и, ничего не понимая, проводит пальцем по списку, отыскивая наши фамилии. Я не выдерживаю и фыркаю. Охранник поджимает губы и отходит от нашей двери, проверяя другие камеры.

Утром приходит новая команда, с нашими нормальными ментами.

— Вечером в восемь часов я освобожу твою камеру, — говорит мне охранник, — И, надеюсь, что тебе больше не сделают такого сюрприза.

С восьми вечера и до половины двенадцатого ночи я прополаскиваю всё, к чему мог прикоснуться свин испанского королевства. Просто невероятно, сколько грязи может оставить после себя испанец за два неполных дня нахождения в бывшей чистой камере.

«Заключённый в тюрьме Навалкарнеро (около Мадрида) откусил часть уха охраннику» — сообщают телевизионные новости этого дня. Мне становится весело, слыша это и возя шваброй с хлоркой по кафелю в душе. Представляю нашу «нефертити» с купированными ушами. Теперь-то, подруга, я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь тебе. Даже если тебя и душить рядом со мной будут.

— Какая у неё славная улыбка! И вся она такая душевная, человечная, — говорит мне один экс-советянин.

— Ещё пару лет рукоблудия и тебе слониха балериной будет казаться, а крокодилица — Марьей-царевной, — отвечаю.

— Я её не трогал. Почему рукоблудие? — удивляется москаль.

— Ты путаешь понятия «дать волю рукам» и «блудить руками», — зубоскалю и добавляю, что это нормально после многолетнего жития в чужой языковой среде.

ШАРИКИ ЗА РОЛИКИ

Шарахаясь без дела по тюремному двору, нахожу маленькую пружинку. В голове закрутились детали подшипников в поисках идеи, куда можно применить предмет.

В блоке есть мастерская. Так называемая мастерская, потому что в ней есть лобзик, несколько детских ножниц, которые с трудом режут бумагу и, иногда, ответственный за рукоделие из тюремной школы приносит краски, листик наждачной бумаги и ящики из-под фруктов, сделанные из древесного шпона и фанеры. Ещё в этой мастерской валяются куски картона и куча старых газет. Пружинка в этих условиях никак не вписывалась.

Сжав её пальцами в очередной раз, отчётливо представляю спусковой механизм арбалета. Остальное додумалось быстро. Когда захожу в тайер (taller — мастерская, исп.), принимаюсь за дело. Из картона моделирую «орех», на котором удерживается тетива, шептало и спусковой крючок. Подобрав размеры, выпиливаю лобзиком нужные детали. Заодно подготавливаю паз для стрелы, склеивая между собой тонкие дощечки.

— Что делаешь? — интересуются зэки, рисующие, пилящие, клеящие рядом со мной в мастерской. Эти не наркушники и, поэтому, меньше шансов, что «стуканут». Но, тем не менее, отвечаю, что сам не знаю, что получится. Так отдаляется момент, когда будет виден окончательный результат. И никакая падла не заложит.

Арбалет на арбалет не похож. На дощечке по длине сделан паз, а на задней части из кусочков фанеры склеены щёчки механизма, который только я могу собрать. Из обычной нитки скручиваю бечёвку и, найдя солидную рейку, привязываю тетиву. Коллеги оживились, увидев знакомый предмет. Каждому захотелось стрельнуть из лука какой-нибудь палочкой. Даю им поиграться, а сам собираю механизм. «Стрелкам» надоело. Забираю у них так называемый лук и вставляю его в ранее подготовленный пропил. Прототип собран. Взвожу тетиву. Зэки замирают в восхищении. Им есть от чего удивляться: они делают всякую хрень, которая — по их разумению — должна радовать глаз. Сердечки из фанеры или картона, в которые вставлены фото подруг, тряпочные браслетики с именами подруг, картинки из ниток, обозначающие эмблемы футбольных клубов, коробочки из фанеры или гусей, из особым образом сложенных бумажек. Но есть среди самоделкиных и настоящие мастера, которым удаётся из простой бумаги сделать изумительного динозавра или героя мультфильма. Укладываю в паз заранее приготовленную стрелу.

— Освободили пространство! — командую.

Все послушно отходят к стенам. Я из угла, где «не берёт» видеокамера наблюдения, нажимаю на спуск. Стрела проскакивает всю мастерскую. Зрители непроизвольно произносят: «О-о!». Иду за стрелой. Возвращаюсь и взвожу механизм, щелчок которого удивляет их не меньше, чем сам выстрел. Прицеливаюсь в картонный ящик, стоящий в нескольких метрах от меня. Сухой звук расправляющейся тетивы и стрела торчит в картоне, хотя у неё нет наконечника.

— О-о-о!

Кто хочет стрельнуть? — спрашиваю. Хотят все. Даю каждому из присутствующих запустить стрелу, куда он желает. Так я себя предохраняю от того, если кому вздумается наябедничать. Все участвовали. Разбираю механизм и оставляю детали в коробке на столе. Без меня никто это не соберёт и не сможет использовать.

Чего бы ещё изобрести от нечего делать?

ПЕРЕБЕЖЧИК

Латиноамериканец, если на его губах обсохло молоко матери и он умеет читать, — это мудрец, аналитик и философ в одном флаконе. Обычно я стараюсь не слишком близко сходиться с такими. Но этот был умнее других уже тем, что не спорил, а лишь снисходительно улыбался, когда видел, как я делал упражнения с гантелями и штангой, или учил других делать эти упражнения.