Преступница
Шрифт:
В зимние каникулы Валя ездила к матери. На эту поездку она возлагала особые надежды. В самолете, уносящем ее в оставленное прошлое, Валя думала о том, что ее возвращение не чета материнскому - в родной город она летела ленинградкой. Единственная из всех, с кем училась, Валя сумела вырваться и поступить.
После первых радостных дней, заполненных встречами с прежними друзьями, Валя впала в тоскливое раздражение. Навещая подруг, она старалась не замечать холодка, подернувшего глаза их матерей. Кляня себя за суетливость, с которой не могла сладить, Валя рассказывала о том, что уехать и поступить не так уж трудно, но матери поджимали губы: "Конечно, конечно, если учиться на отлично". Выходило так, словно Валины отличные оценки были ее виной перед теми, кто оставался жить на родине. Впрочем, матери быстро спохватывались и принимались рассуждать о том, какая это радость для Валиной мамы, поднявшей дочь без отца. Валя ежилась, понимая, что они смиряются с ее поступлением, видя в нем воздаяние за труд матери-одиночки. Их собственные женские жизни, сложившиеся более удачно, отнимали надежду на достойную мзду.
Раздражение
Однажды ночью, когда мать и дочь сидели вдвоем на кухне, Валя расплакалась и отбросила открытку, однако не посмела объяснить встревоженной матери, почему, достигнув их общей мечты, проливает слезы. Расспрашивать мать не решилась, и, справившись с собой, Валя окончательно и бесповоротно поняла, что, выбрав другую жизнь, выбилась из своего прошлого, которое ничем не может помочь. В Ленинград она вылетела раньше срока, поменяв билет.
Общежитие пустовало. Все, разъехавшиеся на каникулы, отсыпались в родительских домах, так что в своей комнате Валя пребывала в одиночестве. Один раз, почти решившись, она спустилась вниз, позвонить Маше-Марии, но бросила трубку прежде, чем успела набрать номер. Испугавшись, что снова заплачет, Валя скрылась в своей комнате и долго мыла пол, ползая на коленках и отскребая грязь по углам.
Управившись с домашней работой, она села к столу и сложила руки. Комната, разгороженная на клетушки, показалась обжитой. Легкий запах влажного пола поднимался нежными струйками, обволакивая мечтой о собственном доме. Сидя на стуле, расшатанном поколениями приезжих, Валя думала о том, что ее мечта сильней материнской. От города, в который стремилась мать, она не ждет любовных открыток, раскупаемых гостями. Здесь она желает стать полноправной хозяйкой, знать не знающей общежитий, чтобы дети, рожденные ленинградцами, проходили, не заглядываясь, мимо открыточных лотков.
Валя поднялась решительно и, накрепко вытерев глаза, надела пальто и шапку. Она не знала, куда собралась, но, спускаясь по лестнице, ведущей на ленинградскую улицу, улыбалась, как будто предвкушала победу. Ее победа станет долговечнее той, которую одержала Маша-Мария, получившая не по заслугам. Этой улыбкой, красившей худенькое лицо, Валя встретила Иосифа, выходившего из метро "Чернышевская". Она узнала его первой и окликнула по имени, которое помнила с того дня, когда семья Маши-Марии пригласила ее отпраздновать поступление, ставшее первым шагом к ее собственной ленинградской истории.
В этом районе Иосиф оказался случайно. Последние месяцы измучили его сердце сомнениями, шевелившимися непрестанно. По давнему обыкновению он спасался длительными прогулками. Со стороны - если бы Иосиф мог взглянуть на себя - эти прогулки выглядели странно: он шел, почти не разбирая дороги, то спускаясь в метро, то выходя на поверхность, и окрестности случайной станции слышали невнятное бормотание - его разговор с молодой и жестокой возлюбленной.
Женщины, с которыми он встречался, рано или поздно находили себе другого - ловкого, покладистого и удачливого. Он был умным, упрямым и легкомысленным, но эти три качества относились к различным областям жизни: первое и последнее, к общественной, второе - к личной, однако, собранные в одном человеке, они превращались в опасную смесь, рано или поздно отрезвлявшую женщин. Его недолгие спутницы, точнее говоря, даже не женщины, а молодые девушки (взгляд Иосифа неизменно замирал на высоких блондинках), - очень быстро приходили к выводу, что все достижения, которые Иосиф мог предъявить и предложить в совместное пользование, находятся в стадии отвердевания: большего он уже не достигнет. Прикидывая к себе возможную совместную жизнь, красавицы понимали главное: с их природными данными, восхищавшими не одного Иосифа, они могли рассчитывать на большее.
Ум и легкомыслие, причудливо сочетавшиеся в одном человеке, исключали тяжкие сомнения, обуревавшие его двоюродную сестру. Технарь по призванию, Иосиф не познал унижения, которое в иных странах называется запретом на профессию, однако обладал достаточным умом, чтобы примерить этот сюртук на себя. Проблемы такого рода он находил серьезными, но в то же время вполне разрешимыми, хотя бы посредством компромисса. Умение найти компромисс он никогда не ассоциировал с пронырливостью, к которой был органически не способен. Возможно, именно здесь следовало искать корни его служебного легкомыслия: вряд ли давая себе труд поразмыслить об этом пристально, Иосиф не мог не видеть, что карьерные ступени, маячившие выше его должности завлаба, требуют от соискателя большего, нежели сам он, не насилуя себя, мог предложить. Эти ступени вели в такие закоулки, где компромиссы касались не поведения, а совести, - их Иосиф отвергал с искренней, то есть прирожденной брезгливостью. Востребованный и безотказный технический ум, которым Господь наделил его от рождения, дал Иосифу собственный опыт, который, если говорить коротко, сводился к формулировке, почерпнутой из великого романа: "Сами придут и сами всё дадут". В понимании Иосифа, это всё не составляло длинного списка, его притязания были скромны.
Относительно страны, где ему довелось родиться, у Иосифа не было иллюзий, однако область деятельности, к которой он прикладывал свои умственные способности,
сама по себе была элитарной, то есть формировала иллюзии другого рода. Искренне увлеченный работой, дававшей выход интеллектуальной энергии, он пользовался ее остатками для осмысления окружающей действительности, и делал это в форме остроумных и шутливых обобщений, скорее точных, нежели глубоких. Точность придавала им видимость глубины, и благодаря этому Иосиф слыл в кругу своих друзей человеком мыслящим, каковым, несомненно, был. Если бы, вопреки всяческим обстоятельствам, он стал военным, командование ценило бы его, скорее, как тактика, нежели как стратега. Для тактических задач он умел находить изощренные и неожиданные решения, что и сумел продемонстрировать в истории с поступлением сестры. Однако женщины, готовые клюнуть на его тактические приемы, в конце концов выбирали тех, кто демонстрировал решимость стратегическую, по крайней мере, в той области, на которую молодые особы обращают пристальное внимание. Еще пару лет назад (точной грани Иосиф бы не вспомнил) женские цели ограничивались браком, обеспеченным материальными благами. По крайней мере, так, не желая стеснять своей свободы, он себе представлял. Друзьям Иосиф говорил, что не успел нагуляться, однако под мужским - понятным - объяснением крылось и другое - сыновнее.Родители, от ежедневной опеки которых, обретя собственное жилье, Иосиф давно освободился, не раз заводили разговоры о том, что на их горизонте мелькает порядочная и интеллигентная девушка из хорошей семьи, которая мечтает с ним познакомиться, и Иосиф явственно представлял себе унылое темноволосое существо со впалой грудью, обладавшее одним, но несомненным достоинством: в глазах родителей этим достоинством была кровь.
Прежде чем спуститься под землю, он прошел весь Невский, беспрестанно разговаривая с той, которая еще совсем недавно составляла смысл и радость его жизни. Они познакомились в августе и первое время встречались почти ежедневно, однако к декабрю встречи стали все более короткими, пока не свелись к еженедельным свиданиям, между которыми Ольга не давала о себе знать: не звонила и не отвечала на телефонные звонки. Вчера, неожиданно объявившись, она сообщила, что выходит замуж, потому что полюбила с первого взгляда, который остановился на другом. Ее глаза лучились предвкушением счастья, и сердце Иосифа, истекавшее кровью, понимало, что сделать ничего нельзя, потому что все случившееся - закономерно.
Собственно, с Марком Эмдиным, Ольгиным новым избранником, Иосиф познакомил ее сам. Марик объявился неожиданно, позвонил в институт, договорились встретиться. Через неделю позвал к себе, потом заскочил сам. Иосиф принимал компанию - пришли институтские, с работы. Речь, как повелось последнее время, зашла об отъезде. Тема будила страсти, однако споры выходили умозрительными: все как один участники дискуссий были связаны секретностью. В этом отношении свободный Марик стоял особняком.
Включившись, он подлил масла. Рассуждая об отъезде как о деле если не близкого, то, во всяком случае, чаемого будущего, Марик с легкостью побивал аргументы, казавшиеся весомыми. Так и не придя к согласию, компания разошлась за полночь, и Иосиф, еще не остывший от спора, не придал значения вопросам, заданным Ольгой. Она заинтересовалась его другом, но, в отличие от их дискуссий, ее интерес не был умозрительным. Перспективы, нарисовавшиеся в Ольгином воображении, превращали невзрачного Марика в завидного жениха. Дальнейшие события развивались быстро, и теперь Иосиф шел, не разбирая дороги, пока его не окликнул девичий голос. Обернувшись, он увидел смутно знакомое лицо.
Девушка, стоявшая перед ним, улыбалась бледными губами. В этой улыбке не было ничего влекущего, того, что могло бы спасти Иосифа от сердечной боли. Она напомнила о давней встрече в доме его родственников, и, всплывая из мучительных глубин, Иосиф соединил ее лицо с рассказом сестры о подруге, назвавшей историю плацем, по которому ходит эсэсовец, вооруженный тростью. Соединив, он улыбнулся бесполо, еще не догадываясь о том, что жизнь, прерванная Ольгиным вероломством, срастается заново.
"Простите меня, теперь вспоминаю, - наконец он улыбнулся осмысленно, - вы - подруга моей сестры, а значит, в каком-то смысле, и моя", - в первый раз за много отчаянных часов он обращался к живому человеку. Губы, привыкшие к бормотанию, произносили первое попавшееся. "Ваша?" - девушка вспыхнула и покраснела. Ее смущения Иосиф не заметил - он думал о том, что хочет есть. Желудок сводило жестокой судорогой, и, оглянувшись, Иосиф обежал глазами вывески. В окрестностях "Чернышевской" не было ничего, похожего на кафе. "Здесь мое общежитие, неподалеку, там", - девушка махнула рукой, и, прислушавшись к чувству голода, Иосиф кивнул и предложил себя в провожатые. Будь она женщиной, от близости которой зажигались Иосифовы глаза, он принялся бы болтать несусветную чушь, объясняя свою настойчивость вечерней галантностью, но старенький воротник, окружавший слабую шейку, не развязывал его языка: "Штука в том, что я ужасно замерз. Предлагаю зайти в гастроном, купить отдельной колбасы и съесть ее вдвоем. Да, чуть не забыл - масла и булки!" Иосиф улыбался, теперь уже легче, потому что девушка слушала тихо и доверчиво. В угловом гастрономе он поставил ее в очередь, а сам отправился к кассе - выбивать. Забыв о новой спутнице, он заговаривал чувство голода, мысленно торопя тетку-кассиршу, и лишь получив на руки чек, обернулся. Старенький воротничок уже приблизился к прилавку, и, оглядев, Иосиф вдруг подумал о том, что сейчас они пойдут в общежитие. Пахнуло давно забытыми временами, и память студенческих лет вернула в прошлое, в котором не было никаких закономерностей - ни служебных, ни любовных. Там они мечтали о секретности, и Марик был Мариком, не хватавшим с неба звезд. К девушке он подходил исполненный неожиданной радости и, протягивая бумажную ленточку, думал о том, что в его студенческие времена встречались воротнички и постарше, снятые с выношенных материнских пальто.